Радин

Малу стоит в аттике, закусив губу до крови, ярость раздувает ей горло. Тем временем аспирант теряет терпение и делает несколько шагов по ступенькам. Я видел эту лестницу и поднимался по ней. Уверен, что хозяину она нравилась, он видел в ней подъемный мост, корабельные сходни или чугунную спираль в башне из темного дерева.

Каким был звук его падения? С тех пор как внизу хлопнула дверь, прошло минут пять экранного времени. Но студента уже нет, он переходит по мосту через реку Смородину. Малу осторожно спускается, выходит из темноты на свет, в точности как Хейворт в «Гильде», одна рука на перилах, другая придерживает подол. Кровь стоит на полу просторной черной лужей.

Малу склоняется над телом и ловит себя на том, что вспоминает старый рецепт: перекись водорода с несколькими каплями аммиачной воды, пропитать стопку салфеток, накрыть пятно на мраморе и оставить на сутки. Потом она слышит, как в замочной скважине поворачивается ключ.

Лиза

Художник должен опасаться шести духов, сказал Понти, когда мы обедали на крыше, сидели за трубой с двумя тарелками каштанового супа. Суп был принесен его рабыней в судке, завернутом в толстое полотенце. Шесть духов, сказал Понти, вылавливая каштан из крема, суци, дух развязности, цзянци, дух кустарщины, еще есть дух горячности, дух небрежности, дух женской спальни, и шестой, который я не помню.

Я могу быть развязен, горяч, небрежен, слаб, как женщина, сказал он потом, но ремесленничества я не терплю. И ты не терпишь. Я хотел бы иметь такую дочь, чтобы научить ее всему, что я знаю.

Дочь? Когда мы с Понти в первый раз показались на людях, мне казалось, что я веду под руку своего слепого отца. Мы шли по коридору отеля, направляясь в кабинет администратора, и он на самом деле опирался на мою руку. В такси по дороге на вокзал он сказал мне, что теперь моя жизнь в его руках, как полусгоревшее полено в руках матери Мелеагра. Я увидела в зеркальце насмешливые глаза шофера, который тоже не понял, о чем речь, и подумала, что Понти стареет и становится велеречивым.

Это было новое знание. Раньше я знала о нем две вещи. Первое: у него сухие и теплые руки. Когда он рисовал на мне ветки и листья, я дрожала от холода, а его прикосновения были приятны. И второе: его возраст мне не мешает. С другими мужчинами он мешает: все время заискиваешь или снисходишь, одним словом, всегда немного врешь.

Иван называл меня феньком, потому что фенек – это маленькая лиса с большими ушами, она любит делать тайнички и заначки, лапы у нее покрыты пухом, чтобы ходить по горячему песку. Еще она воет и хнычет человеческим голосом. Понти называл меня просто menina, а спустя несколько недель стал называть Лиша. Это потому, что мы стали спать вместе и он разглядел мои ободранные балетные пятки.

В тот день мы шли по изразцовому коридору долго, лет сто, потому что все, кто нам попадался, должны были спросить, кто это со мной и почему он в темных очках. В отеле живут в основном старики, и новые люди для них – источник свежих чувств. Я всем говорила, что это мой партнер, сейчас не может работать в полную силу, но будет помогать в нашей школе. Школой ее называет только администратор, на самом деле у меня занимается всего восемь пар, зато танцевать приходит весь отель, даже те, кто Руфино от Гойенече не отличает.

Понти приходил на занятия, приглашал старушек, спотыкаясь и путая па, но что возьмешь с человека, который недавно ослеп? Тут наш мастер был прав, он всегда говорил: в китайском цирке тоже ногами машут, а вы заставьте их вас вожделеть!

Несколько раз я собиралась ему сказать, что очки не нужны, достаточно того, что он сбрил свои серебристые кудри, что никто его не узнает, потому что он совсем не так знаменит, как ему кажется. Людям в провинции вообще наплевать на столичных басилевсов и конунгов, а в лицо они узнают разве что премьер-министра или тренера команды «Бенфика». Но я не сказала. Когда имеешь дело с лицедеем, наблюдай и не вмешивайся, иначе он тебя возненавидит.

Доменика

Когда ты позвал меня гулять после двух часов сидения голышом в нетопленом классе, я засмеялась тебе в лицо. Позвал бы поесть или выпить, да хотя бы на угол, в кондитерскую, но гулять по январскому городу, когда в лицо так и швыряет снежную пыль? Никуда я с тобой не пошла и потом еще недели две говорила тебе нет, пока ты не перестал ходить на занятия, и тут уж я забеспокоилась. Вызнала, где ты снимаешь комнату, пришла и легла в твою постель, ты был скользкий от температуры, сказал, что простыл, когда ездил рисовать маяки, проторчал все утро на волнорезе. Ты был мне совсем не рад, но я забралась между тобой и стеной и так лежала, пока не вернулся твой рыжий сосед. Кровать была тебе коротка, а мне в самый раз, мои колени упирались в стенку, обитую чем-то вроде искусственной кожи, под кожей что-то подозрительно шуршало.