Радин

Завтра не сяду в поезд, думал он, нащупывая в кармане картонные полоски. Завтра сложу свою сумку и переберусь в можжевеловый рай, осталось уговорить бармена принять вместо платы выигрышный билет. И сумма выпала непростая, ровно столько, сколько сбежавший Гарай запросил за хибарку в порту. Вот к чему были муравьи в лаптопе. Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым!

Сейчас же пойду туда, осмотрю все как следует, по дороге куплю газету с номерами, чтобы бармену показать. Лотерея в этой стране – дело серьезное, вся страна трет ногтем полосочки, вряд ли он решится мне отказать.

Если все получится, вечером позвоню Лизе. В понедельник у нее поезд в Тавиру, значит, у меня два дня на разговоры. Скажу, что у нас есть и дом, и сад, и плетеные качели, а на жизнь я заработаю. Скажу, что понимаю ее, как собака понимает беззвучный собачий свисток. Скажу, что мне с ней страшно и весело, все равно что взять верхнее фа в «Credeasi misera»: это мало кому удается, большинство сбивается на фальцет.

Скажу, что она мойлизоктакужмал. Радин свернул было в сторону остановки, но, подумав, махнул рукой и зашагал по авениде: до портового района километров семь, пойду пешком, надо отдышаться и все обдумать. Привет тебе, бомбардир Роналду. Здравствуйте, грозы на севере страны!

Гарай

Прочел в газете, что под следствием находятся три человека по делу о подделках Модильяни. В том числе куратор Кьяппини, которого я знаю, и венгерский дилер Гутман.

Кьяппини выкрутится, а еврей потеряет деньги. Я мог бы устроить то же самое заносчивой суке из галереи: явиться на открытие, постучать ножом по бокалу и быстро рассказать всю подноготную.

Там будет пресса, будут дилеры и те особые люди, которые не стучат каталогом по спинке стула, когда хотят поднять ставку, а делают что-то неуловимое правой бровью. Варгас говорила, что эстимейт не меньше трехсот тысяч. А я получил жалкую десятку, хотя протанцевал у мольберта восемь недель, хорошо хоть на холсты самому не пришлось раскошеливаться.

Когда мы с Понти учились в академии, я зачитывался неомарксистами и доставал его колонизацией реальности, симулякрами и прочей шелухой. Теперь, спустя двадцать лет, я думаю, что хитрый француз не напрасно предлагал отменить девяностые вместе с пафосом умирания культуры. И не напрасно умер в две тысячи седьмом: того, во что превратилась эта падаль, он уже не увидит.

Галерея понесла убытки, хмуро сказала Варгас, когда я позвонил, ваши работы провисели в моем зале впустую, хотя я потратилась на рецензии. Я выполнила свою часть договора, больше мне не звоните. Еще бы она не выполнила!

В феврале я пришел в ее кабинет и сказал, что у меня есть информация, которая стоит дороже денег. И что я хочу железный зал на неделю. Пресса и фуршет за ее счет. Услышав, что речь идет о Понти, она пожала плечами, но я вспомнил, как играл в покер с марокканцами в общежитии, сделал крепкое лицо, и она попалась.

Пораскинь я мозгами, мог бы поискать покупателя на темной стороне луны. Сказал бы, что работы Шандро остались у меня со студенческих времен, что они ранние, забытые, пролежали в подвале двадцать лет. Купили бы со скидкой, знатоков на луне хватает. Но нет, мне нужны были цветы и поцелуи, как дебютантке на провинциальном балу. Мне нужна была слава, которую он мне задолжал.

В феврале, когда Варгас отправила холсты обратно на грузовом такси, я понял, что просчитался. Стоило поставить мою подпись, как публика сплюнула и отвернулась. Подпись – это страховка, закладная квитанция, практически вексель. Бодрийяр оказался прав! Ценность переносится с момента красоты на уникальность художника и его жеста. Сказано, как хлыстом ударено.

Прошло недели две, я затеял уборку в студии, нашел рамы, которые еще в ноябре прислали из галереи, и отставил в сторону, чтобы предложить их старьевщику. От худого должника хоть мешок мякины. Портрет славянки я решил оставить, на него могли найтись покупатели. Остальные семь холстов, жалкие, заклейменные моей подписью, будто браганские овцы, стояли у стены. Они провисели в железном зале всю неделю, и – ни одного красного кружка, ни одной доброжелательной строчки! А ведь это лучшее, что сделал Понти, в этой серии он прыгнул выше своей головы.

Я свернул работы в рулон, завернул в старое покрывало и обвязал проволокой, чтобы снести в подвал. Потом я стал думать, как бы половчее спустить громоздкий рулон по узким ступенькам, прикидывал так и этак, и вдруг хлопнул себя по коленям и засмеялся.

Я понял, что сделаю с этим стадом. Зачем пропадать такому добротному холсту, правда, Шандро? Я сделаю с ними то же, что ты сделал с моим видом на колокольню Клеригуш, примерно четверть века тому назад. Помнишь, старичок, как ты шлепал синие кляксы, будто куски торфа, будто начинку из сливового пирога, будто пощечины – хлесь! хлесь!

А потом сказал, что купишь мне холст.

Иван