Радин

Оставив деньги на дне коробки, я задвинул ее к стене, затащил матрас на подставку и поправил постель. Потом я нашел на столе листок бумаги и собрался было писать записку, но, перевернув листок, увидел, что это рисунок угольным карандашом. На рисунке Лиза убегала от быка и выглядела как женщина в «Минотавромахии»: толстая, белая, груди торчат вперед, будто кабачки, ноги разрисованы каким-то шаманским узором.

Бык бежал за ней на двух ногах, лицо его было человеческим, и, присмотревшись, я узнал это лицо. Поглядев на рисунок некоторое время, я положил его на стол, вышел и закрыл дверь на ключ.

Радин. Суббота

Желтый городской автобус открыл двери, Радин помог женщине в мужском плаще забраться на площадку, порылся в карманах и нашел монеты на билет.

– Я не успел вам кое-что важное рассказать, не собрался с духом, но я позвоню!

Он предпочел бы уехать с ней вместе, хотя понимал, что Доменика права. Теперь они подельники или, как писали в старину, совиновники, надо быть осторожнее.

События этой ночи строились ливонской свиньей и надвигались на него из мокрого можжевелового сада в Матозиньоше. Они с Доменикой провели там около часа, двигаясь слаженно, произнося только отрывистые замечания. Сначала завернули тело в чехол от спального мешка, потом обнаружили два больших пакета, острый нож и скотч, которые Радин оставил здесь в прошлый раз.

В Доменике оказалось столько остервенелой мужицкой силы, что он еле поспевал за ней. Мучения начались, когда они миновали палисадник, открыли калитку и стали спускаться к причалу, сначала мешок цеплялся за корни деревьев, а потом тяжело и сыто зашуршал по гальке – у Радина сразу заложило уши, как от самолетного свиста.

Звук, который он услышал, когда тело упало в воду, оказался не таким, как он себе представлял, думая о зимней ночи на вилле «Верде». Все звуки оказались обычными: шорох мокрой травы под брезентом, приглушенные голоса, а этот был другой. Река приняла человека так тихо, будто он выпал из рук жизни и сразу лег на зеленое илистое дно.

Потом они положили в кожаную сумку Понти два кирпича и бросили ее следом. Вещей в сумке было немного, на самом верху лежала белая рубашка, еще не распакованная. Укладывая кирпичи, Радин наткнулся на свою тетрадь и сунул ее за спину, за ремень, будто пистолет. Он уже знал, что не будет заканчивать этот роман, а голубая тетрадь поселится в столе вместе с черновиками и квитанциями из прачечной.

Некоторое время они стояли на обрыве, заросшем молодыми каштанами, слушая, как шумит несущаяся к океану река, и Доменика опиралась на его плечо. Потом она вынула из сумки толстую замшевую колбаску, набитую жемчугом, и сказала, что это все, что у нее осталось: ожерелье и браслет. Она принесла это Гараю, чтобы он потерпел хотя бы до конца лета, а там она отделается от виллы и уедет куда подальше.

– Я не хотела его смерти, – сказала она, – мне нужно было заставить его замолчать. Только на один вечер. Смирить его ярость. А потом мы договорились бы. Понимаете?

Лунная тень расчертила ее лицо, и оно казалось тяжелым и прочным, будто личина римского всадника с вырезами для глаз, носа и рта.

Не дождавшись ответа, Доменика сунула замшевый сверток обратно и пошла по размытой дождем тропинке, придерживая руками подол прорезиненного плаща.

– Пойдемте дворами, – сказал Радин, догоняя блестящий плащ. – Минут за двадцать выйдем к таможне, а там вдоль причалов по прямой до остановки.

Они и вправду вышли на шоссе довольно быстро, если не считать нескольких минут блуждания в портовом лабиринте, между синими и желтыми контейнерами, и теперь женщина была в безопасности, по дороге домой.

Я провел здесь три недели, думал он, стоя с дорожной сумкой на обочине и тревожно вглядываясь в пустое шоссе, как будто ловил попутку в аэропорт. Всего три недели, театральные, жалкие, обворожительные, похожие на представление для меня одного.

Я ездил на бега, рыскал по бильярдным, одалживал котов и допрашивал балерин. И что же? Час тому назад я обмотал скотчем покойника, сунул его в мешок, а теперь жду автобуса и не испытываю ничего, кроме усталости и желания принять горячий душ.

Как сказал тогда попутчик в темном купе? «Смерть именно так и выглядит: сизая рябь на речной воде, погреба с портвейном – в ней нет ничего бесчеловечного».

Малу

тех, кто ведьмой проклят, всегда узнаешь по лицу цвета неспелых фруктов! вот такое лицо у падрона было, когда мы в квартире у танцовщицы встретились

как же, думаю, он на люди покажется, красота его сильно себя уронила, слабый стал, как монастырское тесто, а вслух говорю: и как ваша гордость все это стерпит?

а знаешь ли ты, как была сорвана парижская выставка моне? спросил падрон, тут я, понятное дело, села и особое лицо сделала, а он мне рассказал, пока пирожки с паштетом жевал, что моне нарисовал много водяных садов, а однажды взял нож и растерзал все холсты и что он, падрон, во многом с моне согласен и тоже хочет, чтобы его похоронили в бакене, чтобы на волнах качаться