Радин

Вечерний поезд тоже отменили, и, хотя протесты так и не начались, вокзал обнесли желтой лентой, будто место преступления. Хуан сказал, что переночуем у его тетки в Виларинье, а там посмотрим. Утром мы приехали вовремя, хотя я немного замешкалась, уговаривая соседку взять записку на случай, если меня будут искать. Вот злыдня старая, за все деньги требует, даром даже не чихнет!

Хуан Розалес ждал меня на углу, как договорились, на нем были те же мятые штаны с подтяжками, но смотрелся он франтом, как все балетные, – на них хоть мешок из-под картошки надень, все будут думать, что так и надо. Он сразу взял меня за обе щеки и поцеловал, как будто уже что-то решил для себя.

На вокзале было пусто, радио молчало, полицейские бродили по главному залу и торчали возле билетных касс, у первого перрона стояла наглухо закрытая электричка.

– Забастовка, – сказал Хуан Розалес и выругался так сложно, что я даже перевести не смогла.

– Протесты, – поправил его полицейский, стоявший неподалеку, – а что это у вас в чемоданах? А в коробке что?

К нему тут же подошел еще один альгвазил, будто по невидимому знаку. Пока открывали коробку и разглядывали содержимое, я отправилась купить воды, подошла к табло и увидела, что следующий поезд только в пять и это скорый, значит, билеты в два раза дороже. Добраться нужно к вечеру, ночевать-то мне негде. И Хуану негде, он комнату в общежитии сдал приятелю до сентября.

– Может, это знак? – сказала я, вернувшись на перрон. – Мы, русские, верим во всякую ерунду: в черную кошку, в кукушку или, скажем, выпал кирпич из печи – добра не жди.

– Из печи? – переспросил он радостно. – Такого я еще не слышал! А встретить монаха – к несчастью, знаешь?

– Несчастье уже здесь. – Я кивнула на вокзальное табло. – Скорый только вечером, билеты дорогие. У тебя деньги есть?

– Нет. – Он пожал плечами. – Но до вечера раздобудем. Не переживай, Лусия. Ты же не против Лусии? Твое имя у меня за язык цепляется, не имя, а комариный звон.

Я пошла за ним к выходу, удивляясь сама себе. Почему я не злюсь? Злилась ведь я на Понти, когда он называл меня Лишей, и на ту японку в нашей школе, которая старательно выговаривала Рииииса. Мы вышли на площадь перед Сан-Бенту, встали на углу и огляделись, как будто только что приехали. Потом Хуан Розалес пригладил волосы, пристроил мой чемодан к стене и принялся распаковывать саквояж.

– Мы здесь раньше не работали, – сказал он, вынимая провода, – тут своя команда, цыгане, нищие, но разок-то можно! Ты ведь хотела порепетировать, вот и потанцуй со мной, заработаем на обед.

– Потанцуй? Я не стану тут топтаться, это же вокзальная площадь. И я сроду канженге не танцевала, все эти la quebrada, el quiebro, и шаг другой, и вообще я на улице не хочу!

– Да брось, Лусия. – Он сидел на корточках у своего саквояжа и даже не смотрел в мою сторону. – Туфли-то есть у тебя? Билеты будут дороже, а я совсем пустой. Колени мягкие, ритм на две четверти, быстрые шаги пробежкой. Ты же легкая!

– А если меня кто-то из школы увидит?

Хуан вздохнул, поднялся во весь рост, взял мою руку, перекинул себе через плечо и прижался щекой к моей щеке. От него пахло потом и травой, а лицо у него было прохладное, как яблоко. Потом он откинулся назад, положил меня себе на грудь и сделал несколько шагов. Некоторое время мы провели так, и на нас никто не смотрел. На вокзале все обнимаются.

Я, пожалуй, мелковата для него, особенно без каблуков, хорошо, что в чемодане лежат рабочие туфли, и висеть на партнере на салонный манер не так противно, как я раньше думала. Канженге, значит. Может, и впрямь не ехать никуда? Хуан поставил меня на землю, достал колонки, подключил и нажал кнопку на магнитофоне. Ну и древняя же у него система, и музыка замшелая: El negro alegre, с хохотком!

Хуан говорит, что танго давно кончилось, вместе с кабаками на рабочих окраинах. Я думаю, что вообще все кончилось, даже балет, остались только военные маневры и школьные прыжки через козла. Мы никому не нужны, кроме горстки знатоков, а они вымирают, будто маврикийские дронты.

Вокруг нас стали собираться люди, смотрели выжидательно. На Хуана смотреть приятно, у местных парней не бывает такой сизой смуглоты, лицо будто изморозью тронуто. Он достал из сумки мелок, очертил круг на асфальте, сделал людям знак отойти подальше и поклонился, звонко щелкнув подтяжками. Потом он вытащил со дна саквояжа пакет и протянул мне:

– Сбегай, переоденься, это Миркино платье, она в нем работала. Великовато будет, но ты булавками подколи. Вон в той забегаловке туалет бесплатный. И губы красным подкрась.

– Не буду я надевать чужие тряпки, ты с ума сошел? – сказал я, взяла пакет и пошла в «Макдоналдс».

Радин. Понедельник