Радин

Это он мне сказал, что высокие волны с пеной местные называют байладейрас, балерины. Везет мне на этих балерин. Еще он сказал, что у него договор с двумя парнями, что живут под мостом со стороны Вилла-Новы: все, что река приносит на берег, делится пополам, неважно, куда выбросило товар, налево или направо от маяка. Это справедливо, а то вечно стоишь, разинув рот, ждешь, куда прибьет полезные бревна, пластиковые бутылки или сумку, оброненную за борт круизной лодки.

У нас с Лизой тоже был договор: она может делать все, что хочет, но я не должен об этом знать. Хватит с меня ее рассказов, горьких, как халапеньо. Раньше, когда я хотел ее ударить, то шел на чердак и лупил кулаками по стене, однажды так разбил костяшки, что пришлось сочинять историю о драке в порту. С тех пор как появился Понти, на чердак я больше не ходил. Не хотите ли вы мне позировать, сказал он, едва увидев ее в синем трико, обрисовывающем каждую впадину на теле, будто костюм для дайвинга.

Помню, как зарычал его пес, услышав шаги, как Лиза сняла плащ и уставилась на нас, будто мы обнявшись лежали, а мы просто ели мороженое, которое он купил на углу.

Не приди она в тот день с репетиции раньше, чем следовало, не встретилась бы с Понти, не завела бы его ржавый трескучий механизм, я отработал бы задание, вернул бы украденное – и все, финита. А так что?

Познакомься, сказал я, это художник, тот самый, что построил крест из скворечников, помнишь, мы ходили смотреть? Помню, сказала она хмуро, проходя в душевую, где сразу полилась вода, и я успокоился: она откажется, это ясно, иначе вела бы себя иначе, она умеет вести себя так, что любые гости превращаются в шарики мороженого и сладко плавятся. Но она не отказалась.

С того дня все пошло не так, как будто кто-то взял у меня рубашку и закопал под кладбищенскими воротами. Аванс я просадил в первый же четверг, а потом полторы недели сидел, затаившись, в ожидании дня, когда придется выполнять уговор. Помню, какое слово крутилось у меня в голове: пчелух, так моя нянька называла медведя, разорившего пчелиный улей, сказку я не помню, только присказку. Летела птаха мимо Божьяго страха: ах, мое дело на огне сгорело!

Лиза

Странно было сознавать, что десять миллионов человек считают его мертвым. Мраморный ангел на кладбище Аграмонте завален букетами, а мы трое ужинаем в темноте, при закрытых жалюзи, как заговорщики. Служанка приходила с корзиной для пикника, в которой лежали пироги, ломти сыра и одна-другая бутылка красного, которое эти двое хлещут как не в себя. Хозяин дома тоже не прочь выпить. На книжной полке у него бутылка портвейна, кем-то подаренная, Алехандро несколько раз покушался на эту древность, но приятель был неумолим.

Впрочем, судить его не стану, у каждого свои амулеты. У меня, например, плюшевая кошка, очень большая, выигранная в токсовском тире в две тысячи пятнадцатом году. Я до сих пор держу ее в кровати, хотя она изрядно засалилась и вместо левого глаза пуговица. Раньше я хранила в ней деньги, потом мне надоело зашивать и распарывать, я переложила конверт в шляпную коробку. Там его и нашел тот, кто его нашел.

Когда осенью я получила записку с приглашением приехать в портовый район, мне стало не по себе. В записке говорилось о работе, ничего особенного, наших девчонок часто зовут позировать, и мастеру никто не говорит, он сразу надуется, мы же его курятник. Но там был постскриптум: стерлись ли с твоих ног кленовые листья?

Я решила, что это розыгрыш, о листьях знал только Понти, а его недавно похоронили, это было во всех газетах, даже в «Театральном вестнике». Я сама прочла несколько некрологов, но, если честно, мне было не до того. Тридцать первого августа я открыла жестяную банку, чтобы взять денег на кофе и хлеб, но она была пуста. Жить без кофе я не могу, и он должен быть хорошим, всего остального может и не быть.

Помучившись немного, я решила запустить лапу в лондонские деньги, которые мы договорились не трогать, даже если будем с голоду помирать. Возьму только пятерку на пачку арабики, бормотала я, с трудом поднимая матрас, или десятку, чтобы купить еще риса на три дня. Коробка была на месте, но конверт оказался пустым. Я выронила его, вскрикнув, и он спланировал на пол – медленно, как и положено пустому конверту. Несколько минут я думала, что нас ограбили, заметалась по комнате, проверяя свои тайники, но все оказалось на месте.

Бабушкино кольцо по-прежнему было в кошке, кололось острым камнем, золотая цепочка лежала в сахарнице, а сережки с топазами – в пачке сухих макарон. Любой вор нашел бы это, не слишком задумываясь. Значит, это был не вор.

Ночью за окном так вопили, что мне снилась Парижская коммуна: проснувшись от того, что кровь с гильотины плеснула мне в лицо, я вышла на крышу в одеяле и увидела, что в центре на улицах полно людей, люди бегали с флагами и колотили палками по витринам, полиция вертела синими огнями. Может, революция, подумала я с надеждой.