Радин

Я просыпаюсь и лежу, затаив дыхание, вытянув руки вдоль одеяла, в детстве я часто так лежала, представляя, что умерла, и сейчас все придут, увидят мое тело, и зашумят, заплачут. Если я умру в этой тисовой кровати, купленной тобой на аукционе в те горячие времена, когда мы обставляли наши спальни, то даже зашуметь будет некому.

Я смотрю на черные лакированные четки, висящие над изголовьем, и думаю о черешне, которая вот-вот появится в зеленных лавках, поверить не могу, что уже начинается май. Ты прыгнул в реку в августе, восемь месяцев прошло, а я все разговариваю с тобой, будто Хуана Кастильская с костями своего короля.

Самоубийство не подходило тебе, оно было неуместной, глупо мерцающей точкой на линии твоей жизни, но мне пришлось в него поверить, не верить же газетам, которые называли твою гибель несчастным случаем и вопили об этом несколько недель, я-то знаю, какое крепкое у тебя тело, вода не могла тебя погубить, ты сам был вода. Река Дору могла взять тебя, только если бы ты разрешил. Оставалось думать, что ты разрешил.

Та минута, когда ты поставил бокал на столик, выскользнул из толпы, продолжая улыбаться и кивать знакомым, и направился к лестнице, ведущей вниз, была плотно набита секундами, будто грозовое облако – электричеством, я точно знаю, что в мою сторону ты даже не посмотрел.

Эта мшистая лестница, ловушка для каблуков, всегда казалась мне опасной, я пользуюсь только новой, даром, что ли, мы за нее заплатили. Деревянные перила, говорят, поставили в тридцатых годах, когда здесь была резиденция Ферраша, а ступеньки вырублены в скале во времена сумасшедшей королевы. Но ты пошел именно туда и быстро скрылся из виду. Потом красный свитер стал пятнышком, упорно катящимся вверх, под арку моста, а потом все замолчали и стали туда смотреть.

Древние китайцы считали, что душа утопленника, умершего по своей воле, превращается в демона. Демон гуй похож на человека, но он не имеет подбородка и не отбрасывает тени. Приди ты ко мне без подбородка, синий, с полным ртом речной глины, я бы уложила тебя на нашу кровать и стала бы ласкать руками и ртом, не брезгуя, всего бы тебя зацеловала, даже если бы меня целый год рвало потом зелеными водорослями.

Почему ты не сказал мне, что случилось? Ты мог сказать, что не хочешь больше жить, что ты боишься старости, боишься ослепнуть, как твой отец, или забыть все слова, как твоя мать. Любая женщина в этом городе пришла бы на твой зов, ну, почти любая. А нет, так ломтики хлеба подавала бы твоя ручная белка из Лагуша, скажи ты ей стать ковриком в ванной, она бы годами лежала там с этой смутной улыбкой.

Не понимаю, почему я не вышвырнула ее сразу, как только осталась одна. Ну ладно, понимаю. Она тоже кварцевая песчинка, как и твой аспирант, у которого то и дело просверкивают твои жесты, словечки, даром, что ли, он изучал тебя четыре года, две курсовые написал, а теперь пишет книгу – вернее, тот тщеславный, мучительный бред, что он называет книгой. Не знаю, закончил он ее или сжег. С тех пор, как он вышел из машины на заправке «Репсол», я больше его не встречала.

Радин. Понедельник

Квартира приняла его без радости: под окном набралась дождевая лужа, а флакон с пеной для бритья оказался пустым. Пора уезжать, сказал себе Радин, надевая наушники и включая воду, хватит ходить в чужой одежде и бриться чужими лезвиями. Подписку с меня взяли только на словах, не думаю, что лейтенант обидится, если я уеду из города. Напрасно я выложил ему все подробности, еще и оправдывался, как дурак, мол, с романом провал, денег ни гроша, а тут еще знаки – попутчик в поезде, муравьи в дисководе, а я, господин лейтенант, чувствителен к совпадениям, как больной зуб к ледяной воде.

Радин забрался в кровать, укрылся пледом и открыл файл с книгой аспиранта, прочитанный уже на четверть. Времяпровождение – вот известь, разъедающая ладони искусства, писал Крамер, известь, превратившая благородный труд в процесс, где гении и шарлатаны брошены в котел и слиплись в одну безобразную клецку!

Английский аспиранта был сухой академической лингвой, но португальское пришепетывание пробивалось, будто трава через асфальт. Сколько лет он прожил в этой стране, думал Радин, года четыре или пять? В сущности, он такой же экспат, как я сам, пытающийся выжить с помощью текста, причаливший к чужой пристани, с трудом накинувший швартовные концы на кнехт.

Наверное, посылая за мной в районный участок, лейтенант не слишком надеялся на полезный допрос. Если человек выдает себя за детектива, значит, у него есть какая-то цель, розыгрыш или пари, настоящий преступник не станет тыкать всем в лицо поддельную визитку. Сначала Тьягу мне обрадовался – к мошеннику Гараю явился сомнительный русский! – но быстро понял, что к чему, слушал, прикрыв глаза, и явно досадовал на своих подчиненных. Ладно, прочтем еще страницу – и спать.