Радин

Буфетчик сказал, что Alfa Pendular запаздывает, и билеты на него дорогие, лучше дождаться полуденной электрички. Ждать более невозможно, подумал Радин, обшаривая карманы дорожной сумки. Двадцать пять и медная мелочь. Поедем в тамбуре, чай, не царских кровей. Минут через пять вокзальное радио проснулось, экспресс подошел на второй путь, и Радин сразу узнал спрыгнувшего на перрон проводника. Может, вспомнит меня и подсадит за четвертной?

Служащие в синей форме встали возле калитки, и пассажиры выстроились в очередь на проверку. Как все быстро привыкли к тому, что на поезд надо садиться как в самолет, подумал Радин, привыкли к полиции, к потрошению карманов, к холодной наглости дорожной обслуги. Радио перестало хрипеть, и он услышал чириканье телефона, лежавшего в кармане дорожной сумки.

– Вы так быстро ушли, детектив, я не успел рассказать вам самое важное. Вы говорили, что живете на руа Лапа? Я к вам теперь же зайду.

– Это вы, Гарай? Простите, не смогу вас выслушать. Я на вокзале, уезжаю в Лиссабон.

– Как это уезжаете? Но вы не можете! Речь идет об убийстве, а вы полицейский агент!

– Я не агент. И вас не убили, а только пытались.

– Речь идет о другом убийстве. Слушайте, вы же профессионал, я вас нанимаю! Наличных нет, но я расплачусь тем портретом, что вам понравился. Не рисунок углем, а большая работа маслом! Договорились?

– Простите. – Радин нажал кнопку и сунул телефон в карман сумки. За прилавком парнишка возился с кофейным аппаратом, безнадежно дергая никелированный рычаг. Внезапно машина вздохнула и выпустила облако пара, а вслед за этим – струю горячей воды, плеснувшую прямо под ноги отскочившему с воплем буфетчику.

Радин дождался проверки, дал себя обшарить, выбрался из туннеля, подошел к проводнику, сидевшему на ступеньках с кульком развесной карамели, показал ему синенькую, торчавшую лисьим ушком из кулака, и открыл рот, чтобы сказать, что согласен на тамбур, но услышал свой голос, вкрадчивый и незнакомый.

– Я тут одного человека ищу, мы с ним ехали вместе, дней восемь тому назад. Высокий, лысый, ходит с тростью, у нее набалдашник в виде утиной головы. Зовут Салданья. Может, тебе попадался? Часто ли он ездит по этой ветке? Где садится?

Проводник выслушал вопросы до конца, катая конфету за щекой, потер указательным пальцем лоб и заговорил так быстро, что Радин с ходу запутался в глагольных формах и попросил повторить. Потом он угостился карамелью, задал еще два вопроса и простился с проводником на местный манер, похлопав его по плечам.

Выходя из вокзального здания, Радин взял власть в свои руки. Он быстро поплакал, постояв лицом к кирпичной стене, вытер лицо платком и пошел в сторону набережной. Солнце уже взошло и быстро законопатило все щели, прохладный утренний воздух держался только возле реки; он перебрался через парапет, снял мокасины, сунул их в сумку, перекинул сумку через плечо и пошел босиком по узкой полоске прибрежных камней.

Малу

вот кабрал, великий мореплаватель, поссорился с королем, потерял славу и умер в неизвестности, а ведь он бразилию открыл, и кому теперь какое дело? а я поссорилась с хозяйкой и теперь хоть вещи собирай

а все из-за гарая, который вчера на виллу заявился, проводи, говорит, к хозяйке! а я как увидела его, покраснела вся, будто масло воровала, он здесь быть не должен! он из того мира, куда я всю осень по субботам убегала, будто на остров с каруселями!

в матозиньоше жизнь одна, а на вилле другая, там печка топится, краской пахнет и жареными мидиями, там любовь и покой, а на вилле – тишина, поставщики, почтальон, ковры почистить, кондиционеры жужжат, только изредка окликнут сверху, если в гости кто пришел, и весь день ждешь, чтобы хозяйка хоть на час из дому убралась

хозяйка на веранде с ним разговаривала – он мурлычет тихо, будто Библии продает, а она отвечает злобно, будто топориком тюкает, неужто и этот у нее в любовниках, думаю, тьфу! смотреть не на что, глаза бесцветные, как морская вода зимой, нос широкий, хоть тесто на нем раскатывай, а сам весь рыжей шерстью зарос

когда он про Езавель сказал, я как раз в оранжерее букет составляла, там весной стекла снимают, все слыхать, что на веранде говорится, я аж цветы выронила, когда услышала, он еще голос такой нарочно гулкий сделал, прямо как наш отец Батришту

как вы, говорит, могли так с мужем обойтись, теперь его душа беспокойная бродит, не находя пристанища, съедят псы тело Езавели! и будет труп ее как навоз на поле, так что никто не скажет: это Езавель!

потом он ушел, а хозяйка наверх пошла, туфлями шаркает, и сразу плюхнулась среди бела дня в кровать, я уж не знала, что думать, отнесла ей соку сельдерейного на всякий случай, туфли с нее стащила, лежит бледная, за щеки держится, и вижу – не понимает ничего, просто испугалась

она же в церковную школу не ходила, куда ей понять

Радин. Вторник