Радин

У меня никогда не было друзей, даже в юности, когда они бывают у всех, люди казались мне полыми, сквозными, два раза взглянешь – и все ясно, а что дальше делать? Делать вид, что вам весело? Моя собственная мать считала меня притворщицей: когда я бросила учебу и уехала с тем маленьким театриком, она сказала, что теперь я смогу притворяться за деньги, если найдутся желающие платить.

Люди считали мое холодное лукавство червоточиной, но это был страх, который жил во мне с детства, будто зерно в кофейной ягоде. Вся моя хитрость уходила на то, чтобы казаться такой, как все, но хитрости было недостаточно, меня разоблачали и оставляли одну. Помнишь, как ты приезжал в Авейру смотреть мой первый спектакль? Тебе не понравилось, но ты обнял меня за кулисами, сминая хрустящий воротник Марии Стюарт. Ты тоже притворялся, но я не обиделась.

Вчера я снова говорила с русским, ненавижу его бледное, наглое лицо. Он сказал, что ты жив, Алехандро. Вернее, что ты был жив до двадцать девятого декабря, пока я тебя не убила. Всю осень ты провел в мастерской в порту, потом приехал домой, а мы с Крамером положили тебя в мешок из-под садовых удобрений и сбросили в реку. Он собирается сообщить об этом в полицию.

Когда он ушел, я выставила гостей и поднялась к тебе в студию. Мольберт торчал посреди комнаты, будто печь на пожарище. После твоих похорон я приходила сюда каждый день. Мир был пустым и гулким, как тот актовый зал в академии, ужасное, продутое сквозняками помещение, где рисовали обнаженную натуру.

Когда мы стали жить вместе, ты спросил меня, зачем я ходила в академию целый год, – так ли сильно нужны были деньги, и я сказала, что нет, что я пыталась убить в себе страх. К тому времени я уже знала, что страх прорастает во мне из стыда, а стыд можно убить – бесстыдство проще в себе отыскать, чем бесстрашие.

Сидя там, на возвышении, в мурашках от сквозняка, окруженная рисовальщиками, сидящими на складных табуретках, я становилась никем, карандашным наброском, куском бумаги, и это делало меня розовой, легкой и смешливой, как все те девчонки, которым я завидовала. Никто из них не осмелился бы на такое. Одна из моих однокурсниц подрабатывала у броканта на блошином рынке, другая бегала с подносами в кафе, а мне платили за мое совершенство, понимаешь? За мой умирающий стыд.

Радин. Четверг

Подоконник к полудню нагрелся как гранитный парапет на набережной. Белые маргаритки на балконе вернулись к жизни, небо очистилось, и Радин решил, что поработает еще немного и позвонит Лизе. Он вышел на галерею и посмотрел вниз. Вот там, на детских качелях, вчера мог сидеть хозяин квартиры. Нет, он сидел бы в рюмочной, там открыто всю ночь напролет. Только его здесь не было, и служанку он не посылал.

Я хорошо знаю Крамера, я прочел его книгу, осталось всего страниц двадцать пять. Человек, который написал этот текст, пришел бы сюда сам, это его дом, а я всего лишь лиса в барсучьей норе. Если он убил героя своей книги, то меня бы уж точно не испугался.

В этой книге столько болезненной пристальности, что поневоле задумаешься о химерах и странностях мужской дружбы. Каждое движение Понти австриец описывает хищно, с удовольствием, даже одежду примечает на манер Эйнхарда – пелерина из выдры, три серебряных стола и один золотой!

И ни слова о том, что случилось в августе. Пустота, зияние.

Если австриец знал, что Понти жив, то как он осмелился прикоснуться к его жене? Хотя что я знаю о людях, родившихся после того, как умерли Диззи Гиллеспи и Фрэнк Заппа? Я о своем-то поколении знаю не слишком много.

Взять того же Гарая, артистичного, милого толстяка, живущего в полосатом домике в порту. Во время допроса Тьягу упомянул о деле гентской коллекции, в котором толстяк замешан, и о том, как они с дружками подделывают русскую классику: покупают за копейки какого-нибудь Петерсена, закрашивают мельницы, дорисовывают пару березок и выдают за очередную саврасовскую весну.

Хорошо литераторам: большинство, подобно художникам, умирает в нищете, зато после смерти их наследие никто не замусорит шведскими мельницами. Кстати, про наследие, вернее, про наследство. Ясно, что покушение на Гарая и смерть Понти должны быть связаны, иначе в этой истории убийцы разведутся как головастики на болоте. Но мне мерещится человек со стороны, кредитор или, чем черт не шутит, ревнивый муж. Одним словом, в сюжете не хватает бриллианта в банке с мукой!

Впрочем, есть воображаемая четверть миллиона, на которую публике намекнули как на приблизительную стоимость лота. На приеме, где вдова и Гарай ссорились в патио с бокалами в руках. Трава, отрава, Марк Аврелий. Почему мне кажется, что служанка лукавит? Знает больше, чем говорит, сочиняет и подливает керосину.

Мария-Лупула, четвертый человек в этом городе, желающий иметь меня в услужении. Уходя, она прижалась ко мне в коридоре, сказала, что, видать, напрасно разбила копилку и что ублажит меня на любой манер – и римский, и греческий, раз уж деньги мне не в радость. Но с меня довольно того, что я донашиваю за Крамером английский плащ.

Лиза