Радин

В середине августа Понти нарисовал на мне кленовые листья. В тот день я пришла домой с тюком капрона на плечах, капрон был не очень тяжелый, но неудобный, я здорово вспотела и была не слишком рада увидеть Понти на лестничной площадке. Мы развязали капроновый тюк, и некоторое время я смотрела на него, не представляя, с чего начать. Мне нужно было раскрасить батики для балета «Камбоджа», костюмы мастер велел сделать самим, и мне достались юбки, двенадцать штук.

– Ты будешь танцевать апсару с голой грудью? – спросил Понти, усевшись на край стола.

– Не совсем, – ответила я, разнимая трескучие куски капрона, – на груди у меня будет золотая пластина из папье-маше. Подвезете меня в магазин за красками?

– А ты знаешь, что апсара должна быть не только гибкой, но еще и девственной? – Он поднялся и направился к двери. – Ты напоминаешь мне мою жену без малого двадцать лет назад. У нее тоже был невинный вид, хотя в ней жили тигры, макаки и дикобразы. Застели тут все газетами, я привезу все, что нужно.

Вернувшись через час с двумя коробками красок, он закатал рукава рубашки и велел мне открыть окна. Мы положили на стол клеенку и быстро раскрасили лоскуты, батик за батиком, в красный и золотой. Потом мы сняли с карнизов шторы, повесили батики сушиться на окне и пошли на угол пить кофе с эклерами. Я рассказала ему про восточный танец в «Щелкунчике», в котором мне могут дать соло. И что на «Камбоджу» мне наплевать, там сольных партий вообще нет, выйдет табун полуголых девиц и будет изгибаться и вертеть руками.

– Похоже, мы с тобой не то раскрасили, – засмеялся Понти. – Тебе нужно показать свое тело, это можно сделать даже в унылой толпе апсар. Завтра твой мастер разинет рот, словно щелкунчик, да так и останется. Пошли обратно, у меня есть полтора часа!

Мы вернулись, он открыл вторую коробку с красками и велел мне забраться на стол. Потом принес из ванной полотенце, смешал в миске гуашь с шампунем, протер мне ноги, взял губку и быстро нанес светлую основу, как будто на холст. Вид у него стал задумчивый, он делал щекотные штрихи и ругал меня за гусиную кожу.

Через час ноги у меня затекли, но я осторожно меняла позицию с второй на пятую и держалась рукой за стену. Когда Понти закончил, в комнате было совсем темно, я слезла со стола, включила свет, подбежала к зеркалу и закричала от радости. Он расписал мои ноги кленовыми листьями, похожими на коричневое кружево, но так хитро, что голубые штрихи казались прохладной тенью на коже. Я не могла наглядеться на свои колени, я даже не заметила, как он собрал грязные газеты, кисти и банки, сложил их в мешок для мусора и ушел.

Мне пришлось вымыть пол, так что к приходу Ивана остался только сладковатый запах фенола. Вернувшись, Иван забрался в постель и, хотя я выставила кружевную ногу из-под одеяла, не сказал мне ни слова. От обиды я еще целый час вертелась и наконец поняла, что обижена совсем на другое. Я не могла простить Понти, старого Понти, похожего на рекламного идальго, нарисованного на желтой стене винного склада.

Он два часа рисовал на моей коже, не поднимая головы, будто я кусок картона или холст на подрамнике. Засыпая, я подумала, что это смешно – меня бесило равнодушие человека, к которому я была равнодушна!

Иван

Вообще-то я не собирался с ним знакомиться, в этой истории он был объектом, а я исполнителем, так что знакомство нам было ни к чему. Ты должен знать о нем все, сказала Варгас, как он ходит, как держит голову. По утрам он бывает на мосту около девяти, гуляет с лабрадором.

От голоса штази у меня будто сквозняк по ногам и душный ветерок в лицо, так бывает между вращающимися дверьми в аэропорту. Но делать нечего, плывем по течению. О чем бы я ни думал, все теперь сводится к воде – на что ни посмотрит больной желтухой, все кажется ему желтоватым! На экзамене по античке Лукреций был у меня первым вопросом, и эта строчка меня спасла.

Поднявшись на мост, я вдохнул соленый, острый воздух и понял, что ветер дует с океана, небо над устьем было непривычно чистым, я даже видел флаг на крыше форта в Фоше. Из утренней дымки выкатилось солнце, и вода под мостом заблестела, задвигалась шариками ртути, такой же легкий, скользящий блеск я собирал с пола в спальне своей матери, когда уронил градусник.

Мать продала квартиру, чтобы меня не убили, и я приехал помочь ей собрать вещи, на улице ее ждал фургон, грузчики курили возле парадного. Мать сказала, что ей придется жить у сестры и чтобы я не играл, потому что больше у нее ничего нет. Я сидел на полу, в голове у меня билась большая серая птица, я думал, что это тоска, но потом понял, что это ломка, мне нужно было поехать к Андрею, где в тот вечер была игра.