Радин

Какое-то предчувствие подуло ему в затылок, будто ветер из приоткрытого окна поезда. Я ошибаюсь, это очевидно, я что-то упустил. Вот откуда тревожность последних дней. Так чувствует себя человек, который шел на свет в конце тоннеля и вдруг увидел, что свет испускают личинки пещерных комаров. Похоже, лейтенант был прав, и я понятия не имею, что на самом деле происходит.

Под мостом Инфанте его настигла лавина велосипедистов, тихая и ожесточенная, не меньше сотни крепких парней в майках университета. Радин смотрел им вслед, думая о своем друге, математике по фамилии Фиддл. Велосипеды – горный и городской – стояли у него наготове, прикованные цепями, будто кони Диомеда, и он всегда удивлялся, когда Радин говорил, что пойдет пешком.

Ты теряешь время, говорил Фиддл, оно материально и конечно, поэтому время нужно копить – как шиллинги и пенсы! Он умер, когда ему было двадцать шесть. Куда делось все то время, что он накопил?

Иван

Разумеется, я верю в счастливую случайность, иначе как объяснить успехи людей, которых я не выношу? – сказал профессор, грызя утиную ногу. Прошлой весной он позвал нас с Кристианом на ужин, печеные каштаны, утка, портвейн. Вернее, он пригласил аспиранта с девушкой, но у аспиранта девушки нет, так что он взял меня. Там еще были люди, старые люди, старые тарелки на дубовом столе времен Энрике Чистого.

Не помню, когда в последний раз наблюдал настоящее искусство беседы. Не светской беседы, не академической, а просто беседы за вином, в которой остроумие рождается из жара и напряжения, как саламандра в огне, стоит там на хвосте несколько обжигающих часов, колышется благодатно, а потом исчезает и – merde! – ничего не записать, не запомнить, только искры в золе и потеря прежней уверенности.

Когда наутро я позвонил Кристиану, чтобы выразить свой восторг, он недоуменно выслушал меня и, прощаясь, фыркнул:

– Три туза и три дамы, общий возраст компании полтыщи лет!

Был такой человек дождя, а Кристиан – человек засухи. Даже глядя на бегущих уиппетов, рыжих и белых, прекраснее которых только черные уиппеты, он мог набивать трубку или чистить ногти пилочкой.

Однажды я рассказал ему про альпийский сад в Тромсё, где проснулся на рассвете, будто Садко у крепостной стены, про консольный мост, на котором поставили решетку, потому что самоубийцы то и дело сигали оттуда в воду, про лофотенские горы, торчащие там со времен Пангеи, и про полярный парк, где я целовался с волком, неподвижно стоя на коленях. Крис откровенно скучал: вертелся на стуле, протирал очки краем свитера и морщил переносицу – там, между сведенными бровями, у него душа, которая теперь тоже освободилась.

Разумеется, я верю в счастливую случайность, сказал старый профессор, и он прав, но также следует верить и в несчастливую. Понти не знал, что дублером буду именно я, – когда он увидел меня под мостом, лицо у него побелело, будто мукой обсыпанное. В «Натьяшастре» белый цвет обозначает хасью, смех, но нам уж точно было не до смеха. Некоторое время он стоял там с полуоткрытым ртом, и я ждал, что он скажет да ты в уме ли? а ну давай, пошли отсюда! Но он промолчал.

Я дождался, пока он отступит в тень, вышел из-под арки, бросил мелочь в жестянку и направился к лестнице. Ветер свистел в ушах, ступеньки лязгали, где-то внизу оторвавшаяся балка стучала по железу. Поднимаясь, я думал, что с мостами происходит то же, что и с людьми. Взять хотя бы мост Марии Пии, воздушный, похожий на олонецкую вышивку, сто двадцать лет по нему катались кареты и крестьянские повозки, а при Суарише его просто закрыли, безо всякой причины. Разлюбили. Все как у людей!

Лиза

К моему приходу Понти накрывал стол на кухне, и я наедалась бобами с мясом, зачерпывала из кастрюли, которая вечно стояла на огне, иногда мы пили компот из ревеня со льдом, ревеня в саду были целые заросли. Через пару недель я приходила туда как к себе домой, тем более что дома было сыро, печка барахлила, а заставить ее работать было некому. С тех пор как Иван пропал, я покупала только кофе и хлеб.

Понти взял с меня слово не говорить никому о том, что я знаю, и это было несложно, ведь меня никто и не спрашивал. Я читала некрологи и статьи, посвященные его гибели, они с Гараем тоже читали, похоже, это их забавляло, но я-то знаю, как опасно прикидываться мертвым. Твои боги могут услышать тебя и посмеяться над тобой.

Это было осенью, а зимой мы спали, обнявшись, в моей комнате с воинственно гудящими трубами – мне кажется, я лежу меж двух сходящихся армий, говорил он, слышу конское ржание и барабаны! В его комнате тоже были звуки: раньше она служила прачечной, там до сих пор стояли баки с номерами этажей. Ночью в баках звенели мыши, это старое здание, охотничий дворец каких-то королей, и в нем полно всякой живности.

Странно вспоминать об этом теперь, когда я знаю, кто виноват в том, что Иван прыгнул в грязную реку, кто ему заплатил и кто молчал об этом целых полгода.