Радин

Про мастера я точно не знала, куда он движется: все свободны, сказал он однажды, а ты останься, и я осталась, потом он сказал, что я слишком клейкая и что надо посмотреть на меня поближе, и мы пошли к нему домой пешком, километра четыре, и всю дорогу он молчал или говорил по телефону. Дома он налил мне вина, достал фотографии, говорил, что ваш Баланчин сам стирал себе рубашки, и он тоже стирает, смеялся, показывая розовую пасть, совсем новенькую, как будто ему не сто лет в обед.

Комната была странная, пустая, с зеленым пушистым ковром. Можем, сказал мастер, встречаться здесь по вторникам, теперь ведь нет репетиций в оперном, все у меня забрали и отдали этому псу Лукашу, кому-то же отдавил я смердящие ноги, так как тебе вторник?

Я сказала, что вторник не подходит, и встала. Чтобы не было так грустно, я представила, что мы в мотеле на заброшенной станции, за нами гонится полиция, уже громыхают ботинками по коридору, и он говорит мне – беги, я их задержу!

Потом я надела куртку в прихожей, а он все сидел, такой маленький, хмурый, ресницы рыжие, как у пуделя, что-то в нем было ненастоящее, как будто над ним висело облачко затхлой пудры, и комната эта была не настоящая, и вовсе не его, как потом оказалось.

Радин. Понедельник

Понти жив, а Кристиан мертв. Радин записал это на последней странице гроссбуха, закрыл его и бросил в дорожную сумку. Если бы его спросили, какое из этих известий поразило его больше, он сказал бы, что, пожалуй, последнее. Художник был для него фигурой неопределенной, приблизительной, темным дымком, свивающимся над углями. Кристиан же был все время рядом, его книги, его салфетки, его рукопись, его постель.

Радин привык мысленно разговаривать с хозяином дома, еще нынче утром он решил купить перед отъездом кофе и прочего, чтобы пополнить разграбленные трюмы. А неделю назад он сделал его главным подозреваемым, так и записал: Крамер и одна из его женщин, которая?

Вечером он вышел в город, собирался навестить кафе в Мирагайе, но почти сразу попал под дождь. Он все же добрался до набережной, чтобы купить новый гроссбух в алжирской лавке. Потом прихватил в энотеке бутылку амаро и направился в сторону дома, стараясь держаться крытых торговых галерей. Проходя мимо привратницкой, он увидел сердитую Сантос, она вертела ручки телевизора, по экрану бежали сизые полосы. Мастер приходил, сквозь зубы сказала консьержка, десятку взял, и хоть бы что. Сегодня наши с русскими играют, Баталья непременно забьет!

Радин долго не мог попасть ключом в замочную скважину и наконец понял, что открывает дверь длинным ключом от лиссабонской комнаты. Ключом, для которого у него, возможно, уже не было двери. Ничего, сказал он себе, сразу с вокзала зайду к ребятам из русской газеты, выпрошу аванс, заплачу за чердак хотя бы до июня.

Войдя в квартиру, он понял, что забыл закрыть окно в гостиной, дождевая вода стояла лужами на полу. Радин вытащил из кучи грязного белья полотенце, вытер пол и поставил чайник на огонь. Синее газовое пламя зашумело, и стало тепло. Он отхлебнул амаро, открыл тетрадь и написал: кленовые листья, ветер.

По дороге домой он понял, что напомнили ему эти листья: лиссабонскую демонстрацию за легализацию травы. Было зимнее утро, очень ветреное, полотнища транспарантов надувались, как паруса на фелюгах. Стоя на своем балконе, Радин видел, как один из парней положил свой «Legalize a maconha!» на парапет, достал нож и вырезал кусок ткани там, где был нарисован конопляный лист. Солнце стояло уже высоко, и черная тень от листа заметалась по стенам домов.

То, чего не должно быть, записал он в тетради. Хотел бы я увидеть все белые работы, поставить их рядом, и понять, что они означают. Забавно, что к единственной рецензии на выставку Гарая критик приложил портрет танцовщицы, а не заснеженные пни, которые так впечатлили покойного аспиранта.

Если я прав и Гарай выдал картины друга за свои, надеясь на молниеносную вспышку славы, то самой смешной в этой истории выглядит хозяйка галереи. «Мост Аррабида» провисел на железных стенах целую неделю, она смотрела на него тысячу раз и не смогла опознать достояние нации, как сказал бы Тьягу, tesouro nacional!

Теперь понятно, почему она не боится продавать золотую чешую в зеленой тине, у нее в рукаве живой джокер, которого ни с кем не спутаешь, уж он-то побьет любые козыри. Но непонятно другое: как она заставила его согласиться? Разговоры о том, что Понти испугался частного сыщика, да еще иностранца, внушают мне сомнение.

Надо было купить чего-нибудь к ужину, подумал он, оглядывая пустую кухню, выдвинул несколько ящиков и нашел пачку крекеров. Похоже, пополнять трюмы теперь незачем, хозяин сюда не вернется. Понти жив, а Кристиан мертв. Слова хозяйки галереи до сих пор горели у него на лице, будто след от оплеухи.