Радин

– Для самозванца вы довольно сообразительны! – Варгас нажала кнопку, окно в куполе распахнулось, и полуденный свет заставил стены вспыхнуть розовым, словно раковины на солнце. – Чудесный механизм, не правда ли? Обошелся мне в целое состояние.

– Значит, вы с самого начала знали, что я не тот, за кого себя выдаю.

– Ничего я не знала! Когда Алехандро ушел, я подумала: как странно, что утром сюда явились вы с историей о мальчишках, которых зимой видели на бегах. Невероятное совпадение, правда? Но мой бизнес так устроен, что все совпадения и мистические обстоятельства должны приносить прибыль.

Варгас нажала кнопку еще несколько раз, раковины послушно открывали и закрывали перламутровые створки. Маленькая, в узком голубом платье, она стояла, запрокинув голову, любуясь магическим устройством, и казалась лезвием, закаленным до абсолютного холода, непроницаемым и блестящим.

– Вы были нужны только на пару дней, – сказала она весело, глядя на потолок. – Для того, чтобы устроить тарарам на вилле «Верде». Чтобы наш гений понял, что его свобода в моих руках. Поэтому в моем списке вилла стояла на первом месте.

– А на втором месте стоял Гарай.

– Я была уверена, что он пойдет к своему старому другу, хотя бы затем, чтобы заехать ему кулаком в лицо. Вы подвернулись мне вовремя: Понти поразмыслил и позвонил через несколько дней. Твоя взяла, сказал он, готовь историю для прессы и купи мне новый костюм. Приду в день торгов и сделаю, что положено.

– И он сделает?

– Разумеется, он же деловой человек. – Она закрыла створки окна и положила пульт в карман. – Принесите мне ключи от квартиры. Больше вам здесь делать нечего.

– Это верно! – Радин направился к выходу, но Варгас остановила его неожиданным жестом: подошла очень близко и положила ладонь ему на грудь.

– Не знаю, кто вы такой, но не вздумайте продать эту историю прессе. Если хоть словом обмолвитесь, я подниму все свои связи и добьюсь, чтобы вас посадили за мошенничество. Прощайте, товарищ!

Малу

у нас в деревне в новогоднюю ночь бревно в сарае прятали, мать его обожжет немного, потом из очага вынет и прикопает в земле, если в доме несчастье или там болезнь – бревно надо выкопать и сжечь

так вот, на этот год проклятый никаких бревен не напасешься – столько дряни из углов полезло, что знай молитвы читай! вот Кристиана уже пятый месяц как нет, а бревно во мне до сих пор тлеет, будто дождем прибитое – приду, бывало, утром, сяду на ступеньках и жду, когда он проснется, а в пакете булки горячие, ya pihi irakema, как индеец говорит, означает я болен тобой, заразился и болен, а слова любовь у них в племени вообще нет!

помню, как пришла на руа лапа осенью в платье с красными маками, про него падрон говорил, что оно такого цвета, будто принц порезал палец над миской с молоком, – хозяйка все равно велела в чистку отнести, ну я и подумала, что убытка не будет, кто же знал, что оно на спине лопнет?

потом платье из чистки с запиской привезли, что, мол, дырку не они сделали, – хозяйка прочла, и как даст мне по губам ладонью! аж слёзы брызнули, сказала, что к зиме уволит, но потом оставила до особого распоряжения

знала бы она, что я его и в зеленом шелковом обслуживала, и в атласном в черный горошек, в котором она к мэру морейре на прием ходила, знала бы она, как ему нравилось на хозяйской кровати меня валять, в жемчугах и браслетах, и потом чтобы халву в постели есть, а еще урюк и курагу, он ведь сладкоежка был, каких мало, вот бы крик поднялся, враз полетели бы мои манатки за ворота!

Лиза

Теперь я знаю, что произошло в начале осени. И все представляется мне в ином, беспощадном свете, как дощатый просцениум в пятне от театрального фонаря. На него смотришь не отрываясь, опустив голову, а пошевелиться не можешь, будто во втором акте «Лебединого озера». Там это называется неподвижно застывший кордебалет.

В этой истории я единственная женщина, всех остальных лебедей танцуют мужчины, прямо как у Мэтью Боурна. Среди них есть шипуны, кликуны, есть умирающие лебеди, и есть один черный, который не жив и не умер, просто вышел поплавать и слился с темнотой.

Когда Иван начал играть, у него даже кожа потемнела, стала цвета слабой настойки календулы, а по краю век краснела воспаленная полоска, одним словом, он подурнел, остыл и подернулся тонкой пленкой жира. Я жила без любви несколько месяцев и страшно удивилась, когда мастер устроил мне разнос за сытый взгляд и тяжесть в коленях. Танец должен быть голодным, полным неосуществленного желания, сказал он (девчонки хихикали, сидя на полу), не движение, а мысль о нем, сияж!

Да Сильва любой урок начинал с растяжек, расхаживал по залу, повторяя одно и то же, молодость в гибкости, молодость в гибкости, в китайских книгах, говорил он, писали о людях, всегда ходивших на цыпочках, когда они шли на юг, все думали, что они идут на север, потому что ноги у них были шиворот-навыворот, вот и в танце так – никто не должен знать, куда ты двинешься в следующий момент, вообще никто!