Radiohead. Present Tense. История группы в хрониках культовых медиа

Но подстрекают ли эти сохраненные знания к революции? Поп-музыка не революционна ни в одном из логичных смыслов слова. Это следует из вывода, что поп-музыка не создает мировоззрений, не внушает принципов и не вызывает действий ex nihilo[76]. Она не может отменить приказ. Но, поскольку столь многие представители поп-музыки называют себя революционерами, мне кажется, они вполне корректно указывают на что-то другое – значительное, но более ограниченное и сложное. У поп-музыки действительно есть антисоциальные или контркультурные тенденции, которые логически вытекают из того, что она делает. Иначе говоря, есть некое характерное влияние среды, которая позволяет вам сохранять и заново активировать формы знаний и опыта, которые вы «должны» забыть или которые «должны» исчезнуть сами. Глагол «должны» здесь не имеет никакого зловещего значения, он просто говорит о том, что социальные формы, условности, конформность и обычная разумная речь не позволяют вам говорить об этих вещах, если же вы о них и говорите, то ставите себя в глупое положение. Поп-музыка помогает вам держаться за следы личных чувств, которые должно было стереть общество и даже заново активировать их. Конечно, здесь мы говорим о всевозможных категориях хрупких личных знаний: фразы, которые нельзя произносить публично, потому что они слишком щекотливы или идеологически невыдержанны, или другие идеи, которые нельзя высказывать, потому что они эгоистичны, бездумны, разрушительны и глупы. Это помогает объяснить, почему рассказы «Чему меня научила поп-музыка» могут так быстро переходить от высокого к смехотворному и обратно к высокому. Это объясняет, почему мы правы в своем чувстве, что многие из обещаний поп-музыки не стоят нашего доверия.

Но, опять-таки, рискуя быть поднятым на смех, я считаю, что поп-музыка все-таки может подготовить вас к чему-то, и это «что-то» – непокорность. Непокорность как минимум означает поиск способов сохранить мысли и чувства, которые иначе будут уничтожены вышестоящей властью.

Разница между революцией и непокорностью примерно такая же, как между тем, чтобы свергнуть существующий порядок вещей и погрозить ему кулаком. Когда первое невозможно, нужно все равно держаться за второе – хотя бы для того, чтобы помнить, что вы человек. Непокорность – это настойчивое сопротивление индивидуума непреодолимой силе, от которой он не может избавиться. Вы понимаете, что не можете разрушить колосса. Но вы можете сопротивляться ему словами или знаками. Заявляя, что вы можете сражаться с превосходящей силой и будете это делать, вы, несмотря на абсурдность своих слов, зарабатываете себе определенное достоинство, подвергая себя риску (насколько бы он ни был бесполезным). Вы не способны остановить сокрушительную силу, но провоцируете ее, чтобы она начала разрушения именно с вас.

Власть в человеческом обществе принимает множество форм, а непокорность противостоит ей везде, где может. Самая простая форма непокорности – против сил и нужд природы. Попав в бурю, которая может его убить, человек проклинает ветер и дождь. Он говорит, словно грек Зорба из книги Никоса Казандзакиса: «Ты не проберешься в мою хижину, братец, – я не открою тебе дверь. Ты не погасишь мой очаг, не перевернешь мою хижину!» Эта воля не прометеевская, это воля человеческая.

При любой форме непокорности попавший в беду человек держится за свою волю, которая, возможно, единственное, что у него осталось, умышленно ошибочно описывая сферу полномочий этой воли. Поскольку непокорный человек недостаточно силен, чтобы победить, он сохраняет свою волю с помощью образов: грозит кулаком, называет свое имя, выкрикивает угрозу и прежде всего объявляет: «Я есть…», или «Мы есть…» Это становится еще более необходимым и рискованным, когда жестокая сила создана другими людьми, а не природой обладающей. Барт приводит слова французского революционера Гаде, арестованного и приговоренного к смерти: «Да, я Гаде. Палач, выполни свой долг. Иди и отнеси мою голову тиранам моей страны. Глядя на меня, они всегда бледнели; от отрубленной головы они побледнеют еще сильнее». Приказ отдает он, а не тиран, бросая вызов ложной необходимости применения человеческой силы, узурпировавшей власть природы, – даже если он может приказать этой силе только уничтожить себя.