Радист Матери-Церкви. Жизнеописание преподобного Паисия Святогорца

Арсений хорошо окончил начальную школу. В Греции обучение в ней и раньше, и сегодня составляет шесть лет. В 1930-е годы многие дети из бедных семей по завершении шестилетнего курса вынужденно отрывались от школьной скамьи и уходили работать. Трудолюбивые Эзнепидисы не бедствовали и могли позволить Арсению продолжить учебу. Для этого требовалось перебраться в Днину, потому что Коница, городок невеликий, своей гимназии не имела. Родные упрашивали сына, быстрого умом и прилежного, учиться дальше, думая, что он по своей обычной совестливости не желает быть отцу и матери в тягость. Но Арсений обнаружил такую твердую решимость остаться дома и учиться на плотника, что его оставили в покое. Ему самому стало ясно, что пришло время по-взрослому осуществить желание, зернышком когда-то упавшее в душу: сделать своим земным ремеслом искусство столяра-плотника, в подражание Господу Иисусу Христу.

В столярной мастерской он показал себя усердным подмастерьем: безотказным и, хотя и не с первого дня, ловким и умелым. И за товарища-лентяя делал работу, чтобы мастер не кричал. Правда, увещевал приятеля, говоря, что если тот хочет стать мастером и денежки получать, о которых столько мечтает, – надо работать. Первое, что Арсений сделал самостоятельно, был крест – как на иконах святых мучеников. Затем для дома изготовил новый иконостас и вставил в него бумажную иконку Христа-Плотника – ту самую, на которую любовался когда-то с бабушкой, слушая ее рассказы из Евангелия.

Столярному делу Арсений учился три года, с 1937-го по 1940-й. Но главного своего дела – духовного труда – не только не забывал, но посвящал себя ему с растущей ревностью. Состарившись и возвращаясь памятью в прошлое, он признавался, что таких строгих постов, как в отрочестве и юности, он не держал и в монашестве. В посте он уже тогда видел не цель, а средство, помогающее, вместе с другими усилиями и ограничениями, душе стать свободной в Боге. Худой, как щепка, но при этом сильный, Арсений следил за тем, чтобы его подвиги не открылись людям. По средам и пятницам он не обедал, а в другие дни бежал в перерыв домой, чтобы наспех поесть немного из того, что готовила мама. Даже с родными сестрами он был строг и молчалив, интуитивно удерживая себя в суровых рамках. Став мудрым старцем, он соглашался с тем, что такая строгость есть проявление незрелости, но свое тогдашнее настроение – «застегивание себя на все пуговицы» – все же признал полезным в горячую пору юности.

Преподобный Паисий как-то сказал, что время с десяти до шестнадцати лет, как раз когда он учился в столярной мастерской, прошло без житейских забот, в одном духовном горении. «Это были мои лучшие годы. Я собирался удалиться от мира и жить в пустынных местах». После работы он скрывался в любимой церкви святой великомученицы Варвары и совершал вечерню. Теперь самой драгоценной для него книгой, после Евангелия, стало житие пустынницы Фотинии, целомудренной от рождения, великой постницы и труженицы, бесстрашием подобной зрелому мужу. Она олицетворяла собой добродетели, высоко чтимые благочестивым юношей.

Но видеть Арсения совершенно безукоризненным, ни разу не допустившим никакой, хотя бы и малой, ошибки, свойственной возрасту, или какой-либо иной, всем возрастам присущей слабости и стремления к временному утешению – это было бы неправдой и слащавым изображением святого. Арсений, между прочим, очень огорчился, когда вчерашние друзья, с которыми он читал в лесу Священное Писание и жития святых, под влиянием своих родителей вдруг покинули его и стали вскоре обзывать святошей, пророком Исаией, преподобным Онуфрием. Смеялись над ним, задевая за самое дорогое. Он не имел еще сил потерпеть насмешки и, возможно, от обиды, показывая, что может обойтись без недавних собеседников, примкнул к компании ребят постарше. Юношей, вероятно, праздных. Те быстро научили его метко стрелять из рогатки. Однажды он ловко попал в птицу и убил ее. От совершенного им Арсений очнулся и с плачем похоронил убитую. В тот же день, выбросив рогатку, покинул дурное общество.

Зато после увлекся невинным и даже, со светской точки зрения, похвальным увлечением. По окончании Божественной литургии, по воскресеньям, в свободный от работы день направлялся в зоосад Школы земледелия. Его приводила в восхищение красота животных – наглядное свидетельство изумительной Божественной премудрости и любви, отраженных в каждой живой частице бытия. Но как-то мысль и чувство более глубокие, чем умиление и любование наблюдаемой благостью Божией, посетили его. Он решил не тратить силы и время, отдавая сердце красоте временной, – за внешней картиной, за видимыми небом и землей простирается в вечность бесконечная радость общения со Христом, неизреченная и невыразимая, однако невянущая и бессмертная, та, что гораздо реальнее всего, что ныне знакомо и близко. Арсений решил уходить по воскресеньям в горы, там читать, размышлять о Боге и молиться. Но и это оказалось не конечной остановкой, не пределом самоуглубления.