Радость моя, громкоголосая

Старик снова вырос на пороге, усмешливо сказал: — ай да волчий вожак! Ай да Софья! Это ведь они велели мне гостинец нести?

— Они, — улыбнулся Фёдор, — да вот ещё жена Олега. Она вообще хотела и сыру, и колбасы копчёной для тебя прихватить, да мы отговорили.

— Ну, несите всё в сарай. Там у меня лари сколочены, в них складывайте. Сколь принесли-то?

— Так в мешках всё упаковано. Мы в лесу оставили, здесь недалеко. Сейчас сбегаем, живо доставим!

Оба наших помощника шустро рванули в лес, где под охраной парней были оставлены мешки с мукой, солью и сахаром, два ящика с патронами и большая канистра с керосином. Когда они скрылись в лесу, Прохор подошёл ко мне и, не успел я и глазом моргнуть, легко поднял меня, как ребёнка, на руки, и шагнул через порог. Аллочка упрямо двинулась следом. Я только головой покачал, когда он пристроил меня на широкую лавку под окном:

— ну и силушка у вас, Прохор Евсеич! Я ведь под сто килограмм вешу, а вы так, запросто…

— Дак это вы, городские, хлипкие да нежные, — гоготнул старик, — а мы, в тайге-то, и лес валить, и на медведя ходить, и плоты раньше-то вязали да сплавляли. Много какой тяжёлой работы было. У нас и бабы — не чета вашим, мягким да гладким. И лошадей в телегу запрягали, и рожали — как по-большому сходят… Да… — он задумался. Потом глухо добавил: — ну, и умирали, тоже. И бабы, и детки… Что уж плохое хвалить… Не женское это дело — тяжести ворочать. — Сидящая рядом со мной на скамье Аллочка вдруг расплакалась, крепко обняв меня за шею: — Олежек, целый год! Как я жить-то без тебя буду столько времени!

— Тихо, тихо, родная, не плачь, всё будет хорошо, — я целовал её горестно скривившееся лицо, стараясь успокоить её, хотя ни на что и не надеялся. Прохор, увидев в окно мужиков, тащивших мешки, выскочил на улицу, и мы вскоре услышали его зычный голос, распоряжавшийся в сарае.

Аллочка вытерла глаза и улыбнулась мне: — замучился ты со мной, Олежек, да? Реву всё время…

Я задохнулся от неожиданности, от стыда перед нею: — да что же ты такое говоришь-то, милая!? Это я повис на твоей шее тяжким грузом! Ты похудела, плохо спишь ночами, и ты себя же и винишь?

— Я тебя люблю, волчара, — её светлую улыбку я буду помнить всю жизнь.

Глава 27

Мы сидели за некрашеным, гладко выструганным до белизны массивным столом и пили чай из допотопного медного самовара. Вернее, пил Прохор, сладко жмурясь, дуя на чай в блюдце, которое он, не без кокетства, держал на растопыренных корявых, как корни дерева, пальцах. Я внутренне содрогнулся, глядя на них, потому что Прохор только-только закончил, как он важно сказал, “предварительную диагностику”. Сказал и сам засмеялся:

— во как! Понял, нет? Диагностику! Это ко мне лет пять назад шибко умный парень приезжал, всякие учёные слова говорил, всё меня выспрашивал — что да как я делаю. А я откудова знаю? Знаю, что так вот надо, а не эдак и всё. Он со мной неделю бился, — Прохор довольно ухмыльнулся и шумно отхлебнул из блюдца, пододвинул ко мне глиняную миску со свежим, тягучим, прозрачно-янтарным мёдом, — ты ешь медок-то, много от него всякой пользы, а тебе силы нужны будут. Ну дак вот, парень, значит. Всё писал, голову ломал, ручку грыз, а так ни с чем и уехал. Не смог я ему объяснить, как у меня получается людей лечить.

— Так ты, наверно, не всё ему рассказывал, — я осторожно потянулся ложкой за мёдом и скривился от внезапно пронзившей спину боли.

— Ну-ну, — Прохор скучающе кивнул в ответ на мою болезненную гримасу, — это ж я ещё тебя и не лечил, так, посмотрел только, с чего начинать. Вот завтра, с утречка и начнём, помолясь. А тому парню я всё сказал, что знаю. Сборы травные назвал, которые травы у меня с зимы оставались — все ему отдал. Он обрадовался, как дитё, да ведь травы-то тоже надо душой чувствовать. А ежели человек их не слышит, так и толку с них мало будет, а то и вовсе навредить можно, незнаючи-то.

Он ещё немного порассуждал об особенностях своего умения. Я старался внимательно слушать, поддакивал в нужных местах, но усталость брала своё, и Прохор, остро глянув на меня, клюющего носом, допил, наконец, свой чай и встал:

— давай-ко на боковую, Олег. Завтра у нас с тобой тяжёлый день будет.

* * *

Ох, день, и вправду, оказался тяжёлым. Это сейчас я, спустя четыре месяца, как-то притерпелся, привык к боли, с которой начинается каждый мой день.

Тогда, рано поутру, Прохор разбудил меня и велел встать на костыли, которые он притащил из сарая. Кое-как я добрёл до баньки, уже протопленной им. С его помощью я вскарабкался на среднюю полку и растянулся на животе, как приказал старик. Он долго и внимательно рассматривал мои шрамы, оглаживая спину шершавой ладонью, а потом, неожиданно, ткнул куда-то пальцем. Я взвыл от резкой боли, пронзившей меня и также мгновенно прекратившейся. На это Прохор одобрительно хмыкнул и сказал: