Радость моя, громкоголосая

— благодари свою волчью судьбу, Олег. Вроде бы надежда есть. Главная жилка, что твои ноги двигать должна, не умерла. Но посмотрим, как дело дальше пойдёт. — и он принялся хлестать меня распаренным в кипятке веником. Сначала легко, поглаживая, а потом всё сильнее.

Я разомлел от пара, горячей воды и веника, лениво обдумывая его слова о “главной жилке”. Что ж, таёжному отшельнику, конечно, далеко до дипломированных врачей, да и названия всем частям человеческого тела у него свои, близко не соответствующие научным. Но для меня совсем не это было главным. В это утро, после его слов, у меня впервые забрезжила надежда…

С того дня моя жизнь превратилась в кромешный ад. Лишь ночами я немного отдыхал от пронзительной, до потери сознания, боли. Куда там ножевому ранению! За время службы в СОБРе, я дважды нарывался на нож, так уж получилось, я был к этому готов. Были и пулевые ранения, как без этого. Но ни одна рана не сравнится с мгновенной, как удар молнии и раздирающей на части, нестерпимой, нечеловеческой болью, которую вызывали грубые, корявые пальцы знахаря. Я рычал и скрипел зубами, временами срываясь на глухие вскрики. Прохор похохатывал и однажды сунул мне в рот оструганную сосновую палочку:

— на-ка, зажми зубами. А то кричи изо всей мочи. Здесь глухо, никто не услышит, не испугается. Давай, Олег, не терпи. — И я заорал. А потом потерял сознание.

Очнулся в избе, на своей постели, на кровати Прохора, на которой он всё равно не спал:

— на печи-то мне больше глянется, — пояснил он как-то мне, — кирпичи тепло долго хранят, отдают постепенно. Самый раз для стариковских-то костей.

Прохор пил чай, чинно прихлёбывая из блюдца. Хитро подмигнул мне: — ну что, очухался? Обедать будем, тебя вот только ждал. — Я осторожно сел на кровати, прислушался: боли не было. Опираясь руками на табуретки, перебрался к столу. Есть совершенно не хотелось, внутри всё постыдно дрожало. В выцветших глазах старика мелькнуло сочувствие и он впервые не пытался уколоть, задеть меня насмешливым словом:

— что поделаешь, парень, надо тебе выдержать моё лечение. Такое вот оно — через боль. И то радуйся, что вовремя ты ко мне попал. Ещё бы годик и всё, умерла бы главная-то жилка, засохла за ненадобностью. А так вылечу я тебя, если твоего терпения хватит.

Я хотел и боялся поверить старому знахарю. Вдруг все мои мучения напрасны, и через год, убедившись, что мне нельзя помочь, он разведёт руками и признается в своём бессилии?

В эту ночь я долго не мог уснуть. Я скучал по Аллочке, по детям, представляя, что они делают вечерами. Может быть, Радость моя хотя бы отдохнёт от своего капризного инвалида, выспится, не поднимая голову от подушки на каждый мой тяжёлый вздох. Но нет, едва ли. Скорее всего она совсем измучилась, исхудала от горьких мыслей обо мне и так же не спит ночами, терзаясь тягостными думами. Я прикрыл глаза, представляя пушистую золотистую головку, аккуратный точёный носик, сладкие розовые губы своей жены:

— спи, Радость моя и не думай ни о чём плохом. Я вынесу всё, стерплю любую боль, лишь бы старик вылечил меня и ты снова была счастлива со мной.

* * *

Просыпаясь по утрам, я с душевным трепетом ожидал предстоящих пыток. Два — три раза в неделю старик топил баню. Я покорно укладывался на живот, предварительно сжав зубами уже третью сосновую палочку. Медленно, аккуратно Прохор прохаживался по моей многострадальной спине веником, смачивая его в горячей воде. Я не обольщался его ласковыми поглаживаниями, потому что вскоре они превращались в натуральное избиение. Откуда только и силы брались хоть и у крепкого, кряжистого, но всё же старика! А потом наступало время, когда он откладывал веник и принимался мять, гнуть и корёжить мой позвоночник. От боли темнело в глазах и подступало беспамятство, но больше я не орал, несмотря на подначивания и насмешки Прохора. Я лишь молил бога и всех святых, которых мог вспомнить, чтобы они не позволили ему окончательно сломать мне хребет. Удивительно, но даже рёбра оставались целы. После этой бани на мне места живого не оставалось, но наступал следующий день, а с ним и новые издевательства над моим многострадальным телом.

* * *

В дни, когда Прохор не волок меня в баню, он разминал, гнул и терзал мой позвоночник на широкой скамье у окошка, попеременно втирая самодельные мази и масла, в составе которых я даже и не пытался разобраться. Знаю только, что в одну из них входил яд гадюки — этот резкий запах был известен каждому волку. Ещё он использовал зверобой — масло из него имело ярко-жёлтый цвет. И постоянно я пил отвары трав, чьи целебные свойства были известны лишь Прохору.

Так прошло лето. Наша избушка стала похожа на сказочную, которая была у Бабы-Яги. С потолка свисают пучки трав, на чердак Прохор тоже поднимает охапки какого-то сена. В сарае пахнет сушащимися цветами и листьями. Я удивляюсь ему — когда только и успевает собирать в тайге такую прорву травы. Пытаюсь помогать, как могу, но получается плохо. Коляски тут у меня нет, а с костылями я управляюсь неважно.