Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

— Великолепно, Хорлер, — сказал он и засмеялся. Полтора месяца назад, когда они возвращались с конвоем, сформированным в Лондондерри, на них спикировал какой-то отбившийся от эскадрильи самолет и на бреющем полете обстрелял три корабля эскорта из четырех. Держась подальше от эсминца, он прошел над самым корветом. Двое матросов на носу упали — он увидел это с мостика. Он кинулся вниз по трапу, и тут пуля угодила ему в колено. Его швырнуло в сторону, он сорвался и ударился головой о стальную обшивку. Сотрясение мозга было очень тяжелым. Они опасались, что он уже не придет в себя. Когда до Галифакса оставался день пути, он пошевелил большими пальцами ног, а потом всеми пальцами на правой руке. Санитар громко ахнул. Он открыл глаза и понял, что жив, что смотрит на лица трех матросов, поразительно четкие в самых мельчайших особенностях. Люди, и у каждого свое лицо, и каждое лицо — это чудо: лицо человека, у которого есть своя собственная жизнь в удивительном, только ему принадлежащем мире. Чудо каждого из них потрясло его. На глаза у него навернулись слезы.

8

С утра небо и море купались в ярком блеске, и весь день конвой шел по своим коридорам, стараясь не разводить дыма. Они были в море всего второй день, а потому матросы пели и шутили, и он сам испытывал радостное возбуждение, так что, когда настала ночь, он, вместо того чтобы уснуть у себя в каюте, вышел на палубу подышать свежим воздухом. Безоблачное небо с безупречно круглой луной было как огромное блюдо, полное звезд, побледневших в сиянии луны. На палубе было светло как днем. Он ясно различал квадратное лицо капитана на мостике, он даже различал золотые шевроны на рукаве капитана. Это была одна из тех ночей, когда корвет преображался в серебряный корабль, плывущий по светящемуся, словно нарисованному морю. Стоя у правого борта, он видел шесть грузовых судов. Их увидела бы и немецкая подводная лодка. Однако в такую ночь никакая подлодка не могла бы всплыть и остаться незамеченной. Ничто в эту ночь не могло остаться незамеченным. Завороженный серебряным сиянием неба, серебряными дорожками на воде, он смотрел и смотрел, а потом вдруг замер от изумления. В огромной мерцающей хрустальной чаше возникло что-то. Там повис зал, зал ночного клуба. И в этом зале был столик с одним стулом. Потом зал величественно проплыл мимо и исчез.

— Ах, черт! — сказал он, и Вудрафф, проходивший мимо, услышал и встревожился.

— Что случилось, номер первый?

— Вон там…

— Да что там?

— Ну… — Он смущенно засмеялся. — Ничего подобного я в жизни не видел. Вон там величественно проплыл, весь озаренный… Ты знаешь Монреаль? А «Самовар», старый ночной клуб на Пил-стрит? Вот он там и был, Вудрафф.

— Неужели?

— Да-да.

— Угу, — сказал Вудрафф, глядя на озаренную луной воду. — Это я знаю: фосфоресцирующий воздух, верно? В ярком свете всякое чудится.

— Возможно.

— Я однажды видел, как собака прыгнула через небо. Проплыла там.

— Твоя собака?

— Нет, отцовская. Он эту собаку очень любил — но только он умер, а мне она была ни к чему, пришлось от нее избавиться.

— Ах, так.

— Думаю, она была счастливее, прыгая там через луну, чем если бы я оставил ее у себя. — Он засмеялся. — Номер первый, а почему «Самовар»?

— Не знаю. Может быть… Ну да, мы там праздновали за две ночи до отплытия.

— Ясно, — сказал Вудрафф. — Одному богу известно, что там плавает вокруг нас. — И он пошел дальше по палубе.

Но празднования не получилось. Компанию им с Джулией составили Лео Котра с пухленькой, без памяти влюбленной в него блондиночкой, с которой он проводил отпуск в Монреале. Русская старуха, хозяйка «Самовара», которая называла его «сынок», усадила их за хороший столик, а когда было уже так поздно, что даже оркестранты ушли домой, задержала для них сонного пианиста. Джулия не желала идти домой, ее настроение было непредсказуемым. Весь вечер она пила и смеялась Они пели хором. Потом Джулия сбросила туфли, вскочила на столик и, высоко подняв юбку, принялась лихо отплясывать. Ее черные, падающие на плечи волосы взметывались вокруг лица, карие глаза сияли. Он услышал, как блондиночка Котры шепнула:

— Господи, смотреть противно.

Джулия упала со столика в его объятия и заплакала. Он всегда думал, что знает Джулию, девушку, которая терпеть не может неясностей и недоговоренностей, а потому ее попытки удержать его на берегу казались ему странными и непонятными Она твердила, что он перестал быть самим собой, что пройдет много времени, прежде чем он опять станет самим собой, а потому он должен сейчас же повернуть назад, он не должен больше уходить в море. Но теперь, когда, отвернувшись от поручней и от сияющего неба, он пошел к себе в каюту, мучил его только загадочный вопрос: почему столик с одним стулом?

Тем не менее спал он крепко, а утром залитое солнцем небо было зеркально неподвижным, и, проходя по верхней палубе, он увидел, как к двум прохлаждающимся там кочегарам подошел Хорлер.