Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

Потому что Мейсон не притронулся к ее спутанным мокрым белокурым волосам. Он начал осторожно сушить эти волосы: дал воде впитаться в полотенце, а затем принялся тереть кожу под ними и заметил, что у корней они черные. Он тер и надеялся, что ее глаза откроются. Ее щеки чуть-чуть порозовели. У нее были длинные ноги, хрупкое худощавое тело и маленькие крепкие груди, которые он заметил теперь, когда она уже больше не была мокрой и холодной. Они завернули ее в одеяло и уложили на койку. Мейсон подтыкал одеяло, а он растирал ее кисти, и ему казалось, что она в сознании. Когда он откинул волосы с ее лба, она ухватилась за его руку. Глаза у нее, насколько ему было видно, не открылись, а пока он глядел на ее длинные сильные пальцы, по ее телу пробежала дрожь. Не высвобождая руки, он нагнулся к ней, чтобы разобрать бессвязные слова.

— Значит, они не смогли до нас добраться, а? Ты с ума сошел. Значит, они до нас не доберутся, а? — Шепотные слова сыпались слишком быстро. Губы ее продолжали двигаться, словно произнося слова, но не произносили их. Потом ему показалось, что он расслышал шепот: «Какое дерьмо!» Теперь она дышала более ровно. Она затихла, и они решили, что она спит, — возможно, она и спала, но ее пальцы крепче сжали его руку, один глаз открылся, и, еще не очнувшись, она тревожно прошептала:

— …не должен улизнуть… не дайте ему…

— Мисс… — начал он. — Мисс.

Но она как будто действительно спала, а потому он посмотрел на ее лицо, на высокие скулы, — на его изящную костную структуру.

— По-моему, она спит, — сказал он.

— А что все это значит, помер первый? — спросил Мейсон.

— Странновато, а?

— Ну, просто бредит во сне, — сказал Мейсон. — Я сотни раз такое слышал. И даже внимания не обращаю. А так у нее все в порядке.

— Значит, мы можем идти, а она пусть полежит.

— Но если койка понадобится?

— Тогда она ее освободит.

Он поглядел на нее и увидел, что она повернула голову набок. Наверное, она слышала их слова. Ее веки дрогнули, но не открылись. Она потянулась к надежной опоре его руки. Несколько секунд стояла тишина.

— Спасибо, — сказала она сонно. — Так замечательно… снова согреться.

— Мы принесем вам горячего супа.

— Спасибо.

— Мисс…

— А?

— Что произошло?

— Взрыв, — прошептала она, и ее губы задрожали. — Спустили шлюпку, она перевернулась, и остались только маленький матрос и Джетро.

— Кто вы? Как вас зовут, мисс?

— Джина Биксби. Мы едем к моему отцу в Лондон.

— Что он делает в Лондоне?

— Он банкир… Он и мистер Чоун… — Она сонно отвернулась, готовая уснуть по-настоящему.

— Достаньте ей какую-нибудь одежду. И резиновые сапоги, — сказал он Мейсону, который подбирал с пола мокрое платье. — Дайте ей спасательный жилет, скажите, чтобы она его не снимала, и объясните, где она должна находиться во время боевой тревоги. Но сначала пойдем посмотрим этого рыжего.

И он пошел впереди Мейсона на жилую палубу.

9

— Что вы о ней скажете, Мейсон? Сколько ей лет?

— Года двадцать четыре, двадцать пять. Избалована жизнью.

— Откуда вы это взяли?

— Судя по ее рукам и ступням.

— Ну, послушайте, Мейсон! Такие приметы устарели лет на пятьдесят.

— Устарели, так устарели. Но послушайте, помер первый. Женщина на корабле. Ведь матросы скажут, что она принесет несчастье.

— Наши матросы не скажут. Среди них нет ни одного бывалого моряка. Они все из другого мира — водопроводчики, таксисты, коммивояжеры.

Через водонепроницаемую дверь они прошли на жилую палубу мимо холодильника, который, по-видимому, недавно открывали — в воздухе стоял запах лежалых съестных припасов. Жилая палуба была вся пропитана застоявшимся семейным запахом тридцати мужчин, которые неряшливо жили бок о бок, ели и спали в похожим на подвал помещении во всю ширину корвета, тянущемся до носовой водонепроницаемой двери, — захламленный подвал в старом доме с койками, подвешенными к бимсам на потолке. Когда корвет кренился, приходилось пригибаться, чтобы койка не задела головы. Ничем не заслоненные лампочки над качающимися койками придавали им сходство с узловатыми лианами джунглей. В некоторых койках спали. Из рундуков торчали вещи. На шкафчиках стояла посуда. На длинной кожаной скамье сидел щуплый, быстроглазый, чернобородый морячок, которого они спасли, и, кутаясь в одеяло, хлебал из миски горячий суп. Он широко улыбнулся Айре Гроуму.

На одном из трех длинных столов лежал рыжеволосый детина, укрытый десятком одеял. Над ним наклонялись двое. Один из них — Хорлер — поглаживал его по голове и что-то шептал, а второй, старшина Хендерсон, увидев санитара, сказал:

— А, вот и щеночек. Может, он что придумает.

И Мейсон поспешил к ним со своим нашатырным спиртом.

— Парень в очень скверном состоянии, номер первый, — сказал Хорлер.

— Его так и трясет. Но он все-таки в сознании.

— Только не по-нормальному, сэр. Глаза у него то открываются, то закрываются, и он бормочет, старается улыбнуться, и тут же его бьет озноб, прямо как судороги какие-то. В жизни не видел, чтобы человек так замерзал.

— И вы не можете его согреть?

— Вы только посмотрите на него.

— Сколько одеял!