Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

А он хотел стать инженером. Но его отец, типографский наборщик, умер, когда он еще учился в школе. Школу пришлось бросить: надо было содержать мать и двух младших сестренок. Первые два года службы в полиции Джейсон мечтал о быстром повышении и в недалеком будущем видел себя знаменитым криминалистом. Но его усердие и жесткая принципиальность вызывали раздражение сослуживцев, которые считали, что он слишком уж серьезно относится и к себе, и к своим обязанностям. Его отвели в сторонку и объяснили, что надо жить самому и давать жить другим. Не стоит настраивать против себя влиятельных людей. Это было сказано потому, что из-за него чуть было не уволили инспектора Хиггинса: Джейсон показал, что в его присутствии этот добродушный инспектор, всеобщий любимец, освободил от штрафа за какие-то дорожные нарушения одного репортера, своего старого приятеля. Сослуживцам Джейсона вовсе не улыбалась мысль, что в его присутствии они должны будут ходить по струнке. В конце концов Джейсон понял, что его добросовестность и старания никому не нужны, и превратился в самого обычного полицейского, в угрюмого, обманутого в своих надеждах полицейского, который глубоко затаил опасное чувство, будто его незаслуженно обошли и продолжают обходить. Тем не менее он ни разу не избил задержанного, если тот не бросался на него первый. Он научился молча выслушивать ругань. Он выработал в себе очень действенную, почти судейскую надменность и грубовато-прямолинейную манеру речи. «Полицейскому люди открываются своей изнанкой, — говорил он своему приятелю Айре Мастарду. — Я стараюсь все время про это помнить». Джейсон не терял контроля над собой, когда студенты во время демонстрации кричали ему «свинья». Слишком велико было его презрение к этим юнцам, перед которыми открывалась дорога ко всему, о чем он когда-то мечтал. С годами он начал презирать каждого встречного.

В то утро он вернулся домой, как возвращался каждый раз — тая надежду увидеть там, как когда-то, ту милую, умную девушку, которую полюбил еще мальчишкой. Полицейский и его друзья — это обособленный круг. Полицейскому не просто завязывать приятные знакомства. Бридж, игра в шары, спортивные состязания Элен не интересовали. На вечеринках Джейсон мучился, глядя, как она виснет на каком-нибудь дюжем постовом, чтобы не упасть, или, пошатываясь, бормочет всякие непристойности. И они перестали ходить на вечеринки. Единственная задушевная подруга Элен, библиотекарша Молли Даунс, застенчивая, приятная, умная девушка, потихоньку пила. Она часто оставалась у Элен на всю ночь. И сейчас, сжимая в руке книгу, Джейсон никак не решался повернуть ключ, боясь, что услышит голоса — и один будет голосом Молли. Затем, как всегда, он расправил плечи, чтобы Элен сразу, едва он войдет, могла увидеть и поверить, что, до какого бы состояния она себя ни довела, у нее всегда есть опора — сильный, любящий ее муж.

Он открыл дверь. На него радостно бросился пудель. Джейсон на опыте убедился, что лучшая защита от взломщика — не полицейский, а собака, вот он и купил большого пуделя. Домовладелец предупредил его, что ему придется избавиться от пса: тот терпеть не мог людей в форме. Вначале Джейсон боялся даже надеть форму дома. Однако он набрался терпения. И прибегнул, так сказать, к хитрому обходному маневру. Несколько дней он носил дома только форменные сапоги, затем добавил брюки, а еще через день — рубаху. И вот наступил день, когда он надел фуражку: на нем была форма, а пудель ничего не заметил — это была победа.

Джейсон гладил собаку и прислушивался, не проснулась ли Элен. Он на цыпочках вошел в спальню, убедился, что она спит, и, как всегда испытывая тягостный стыд, подошел поближе и принюхался, весь во власти страшного и привычного напряжения. Но когда ее веки дернулись и открылись, он улыбнулся.

— Это ты, Джейсон, — сонно пробормотала она, глядя на него одним голубым глазом, ясным и осмысленным. Он успокоился. — Поставь чайник, хорошо? — попросила она потягиваясь. — Я сейчас встану.

— Не торопись, крошка, — бросил он через плечо, выходя в кухню.

Он достал из холодильника яйца и грудинку, чтобы Элен зажарила ему яичницу, и запел. В детстве он пел в церковном хоре. Но когда Элен вошла на кухню в халатике, он замолчал и смотрел, как она, сморщив лицо, обеими руками почесывает голову. Он засмеялся. Она выглядела совсем девочкой.

— Как прошел вечер? — спросил он, когда она, как обычно, налила ему стакан апельсинового сока. — Что новенького?

— Я смотрела телевизор. Читала. Никто не звонил. Очень хорошо провела вечер. А у тебя что новенького?

— Ничего. — И тут он взял книгу, которую принес домой. — Скажи мне, Юджин Шор — это имя тебе знакомо?

— Шор? Юджин Шор! Это ведь писатель?

— Вот-вот. Именно он.

— О нем писали в газетах. Была даже редакционная статья, если не вру.

— Я его недавно оштрафовал.

— Ну и что?

— А он пользуется влиянием в городе, Элен? Есть у него, по-твоему, связи? Мне надоели неприятности.

— Молли недавно упоминала его имя. О нем вдруг все заговорили. А что?