Радости Рая

Я шел как раз в направлении мыса лукоморьем Чонлипхо, когда вдали, еще совсем маленьким черненьким человечком, увидел приближающегося навстречу мне некоего прозорливца. Он шел не по прямой линии, а какими-то странными необъяснимыми зигзагами, иногда даже делал широкую петлю, и тогда я мог видеть его и со спины. Был он высок, сутул, руки держал за спиной, короткая куртка на нем торчала над этими руками в виде куриного хвоста. Его лысая, с вытянутой макушкой голова ничем не была покрыта, а с моря дул холодный резкий ветер.

На широкой песчаной косе его куртка почти сливалась с пепельно-палевым цветом обнажившегося в отлив морского дна. Было почему-то невероятно тоскливо от того, что цвет куртки вторит цвету подсохшего донного песка, и лысая голова прозорливца, наклоненная вперед, казалась наполненною самыми ужасными преступными намерениями. Человек в такой линялой желтой куртке, сутулый, державший руки за спиной, спокойно мог сжимать в этой руке раскрытую бритву. И я еще издали, за сотню шагов до нашей встречи, стал успокаивать возбужденно приближавшегося ко мне прозорливца и настраивать его на миролюбие.

— Не старайся делать вид, что не смотришь на меня, не замечаешь меня. Ты из таких же прозорливых, что и я, и ты можешь вспомнить все свои жизни и смерти, оставленные тобою позади. Ни в одной из этих жизней я не сделал ничего плохого тебе, и ни в одной из смертей твоих я не повинен.

— А в самой моей последней? Сукин сын!

— Смерти?

— Смерти, смерти, сын свиньи! Я давно тебя поджидал, прозревал, что явишься сюда, никуда не денешься.

— Но при чем тут твоя смерть и я? Я тебя не убивал.

— Знаю, кто ты. Ты — Бронски, Пятая Энергия, так тебя называют во всем мире.

— Да, ты прозорлив, но все же объясни, в чем моя вина.

— Твой аппаратик «Бронски-генератор» ты продал ведь президенту японского концерна «Рохэй»?

— Может быть. Но я все забыл. Для меня это стало — ничто. Говори дальше.

Между тем мы сблизились вплотную и остановились посреди широчайшей, плавно вогнутой, словно седло, песчаной приливной косы. И опять же, от этого — что мы остановились и посмотрели друг другу в глаза — мне стало невероятно, неизъяснимо, неизмеримо тоскливо.

— Я приветствую того, кто явился виновником моей последней смерти.

— Говори яснее. А то я уже сдох от тоски.

— Президент «Рохэй» купил твой дорогой аппаратик для того, чтобы с его помощью стать самым могущественным на свете бизнесменом. Но ему мешал президент холдинговой империи «Самсунг», который хотя и не покупал твоего аппарата, но был могущественнее президента «Рохэй».

И последний, пустив в ход «Генератор Бронски», натолкнул громадный танкер с нефтью, принадлежавший «Самсунгу», на встречный корабль в створе залива Манлипхо.

— Ну и что с этого? При чем тут я, при чем ты, при чем твоя смерть?

— Я один из тех чаек, которых облепила и задушила мазутная жижа. Нас сотнями, тысячами вытаскивали из прибойной полосы спасатели в зеленых костюмах, которые прибыли на Манлипхо и Чонлипхо со всех сторон Кореи, но мы, заляпанные несмываемой смертоносной мазутной жижей, сдохли в невероятных мучениях. Разве не ты явился причиной моей гибели? Теперь и ты приготовился к смерти на этом самом месте, где я уронил на черный липкий песок свою черную липкую голову.

— Чайка погибла по моей вине, допускаю, но при чем тут ты, сумасшедший лысый человек из прозорливых? Почему ты называешь себя чайкой?

— Я родился на маленьком острове, где стояло всего четыре рыбацких домика. В школу приходилось ходить на материк, в большое рыбачье поселение, — пешком по дну пролива, когда отливная вода уходила далеко к горизонту, а возвращаться домой надо было уже в лодке, через наполненный шумными волнами пролив. Приливы и отливы чередовались ровно через шесть часов. Однажды лодка с острова почему-то не пришла. Я стоял на берегу и, глядя на свой родной остров поверх волн, вдруг испугался, почему-то представив, что его никогда не было на свете.

— Как это — никогда?

— Это значит, что нигде. Что могло быть страшнее для мальчишки двенадцати лет, когда он вдруг подумал, что его родного острова нигде не было! И я, чтобы не сойти с ума от страха, должен был немедленно оказаться на острове. Летела через пролив белая чайка. Я хорошо знал ее, звали чайку Кальмеги, и она, конечно, хорошо знала меня, встречаясь со мной по нескольку раз на дню. В единый миг, то есть не сойдя с места ни на шаг, я вдруг понял, что между мною и чайкой Кальмеги никакой разницы нет. И я тотчас перелетел через пролив, примерно километр расстояния, опустился на скалистый берег, в стороне от четырех домов нашего поселка под названием Четыре Дома.

Между тем задержавшаяся лодка была-таки отправлена на материк за мною, единственным школьником с острова. Лодка вернулась назад ни с чем, то есть без меня, а я вышел навстречу ей из-за скалы. Ни отец мой, что поплыл за мною на лодке, ни вышедшие к морю соседи не сказали ничего ни мне, ни друг другу. Только с этого дня у меня появилось прозвище — Кальмеги, чайка.