Радости Рая

— Можешь больше ничего не рассказывать. Я уже давно догадался, что ты тоже из прозорливых, но черт побери, почему ты не почувствовал, что я тоже из таких же? И хочешь меня прирезать бритвой. Ведь бритва у тебя за спиной?

— Бритва. Японская, отцовская еще. А тебя я, считай, все равно прирезал, перехватил горло с одного маху, — и всегда бы, где бы ни оказался, я резал бы таких прозорливых собачьих детей, как ты.

— За что?

— За то, что придумывали средства и аппараты для своего могущества. Прозорливость свою использовали для накопления своего могущества против других, против всех.

Когда я смог еле растопырить крылья, обмазанные тяжкой нефтяной грязью, давая знать спасателю в зеленом комбинезоне, что я живое существо, а не черт с голубыми глазами, мне было так же больно и бесконечно жутко, безысходно, отчаянно, скорбно, что уже ничего исправить нельзя, жалко, что жизнь и на самом деле закончилась, — ее больше не было, — было так же невыносимо грустно, как и тебе, когда я одним самурайским ударом бритвою почти начисто отсек тебе голову.

Но ты ведь был прозорливец, как и я, поэтому тосковал не от того, что умирал убитым моею сумасшедшей бритвою, а потому, что знал, как это бесполезно для вящего познания — и убивать, и быть убитым. Тоска Александра Македонского была именно в том, что он узнал от своего меча, Трасконта, что тот, кто убил, и тот, кто был убит, умерли на одном и том же пространстве-времени — то есть были едины и неразрывны, как одно существо. Обоим стала неизвестной райская радость бытия, коли один решился резать, а другой дал ему для этого повод и подставил шею под удар бритвою. Лев съел убитую им гиену, гиена съела детеныша антилопы-импалы; потом льва, когда он подох, съели другие гиены — о, тщета и скука, и тоска великой пищевой цепочки, имя которой Евласия.

Тебя звали на разных путях времени по-разному, но в хороводе Евласии ты всегда был чем-то вроде заводилы или запевалы, и чаще всего звали тебя Александром, мужем защиты. Ты был из тех, кто чаще всего убивал других ради своих, но я, чайка по имени Кальмеги, решил попробовать убить тебя самого, Александр Бронски. И хотя мне открылось — это когда я был задушен липкой нефтяной грязью и немигающими голубыми чаячьими глазами смотрел на спасателя в зеленом комбинезоне — открылось беспощадное безразличие и к убиваемым, и к убивающим со стороны их создателя и со стороны их потребителя — я решил после смерти своей снова стать призраком и поджидать тебя на месте своей гибели. Может быть, убив тебя, я узнал бы, наконец, истинное имя Того, Кто с неслыханной настойчивостью, упорно, и в одной жизни, и в другой, — чередовавшейся одной смертью и другой, — посылал меня на поиски если и не истинного рая на земле, но хотя бы райских радостей, как признаков и сопутствующих элементов воистину существующего рая. Кто Он, этот посылавший меня на бесконечный тревожный поиск?

Среди человеков, начиная с дикарей каменного века на острове La Gomera, что в Канарском архипелаге, состоящем из группы подводных вулканов, торчавших, словно бутылки с шампанским, на глубинном дне Атлантики, высунув свои горлышки над водою на высоту 1487 метров — вершина Гараджорай на острове La Gomera, — среди всех людей на космических дорогах истории человеческой я не встретил ни одного, кто мог бы мне сказать, что он вкусил радость райскую, после чего остался бы жив. А разве радость, покушав которую, обязательно надо умирать — это райская радость?

Нет, нет и нет! И когда голова моя, подсеченная ровно посередине шеи, над кадыком, стала заваливаться назад и стукнулась затылком о мою спину, я увидел запрокинутыми глазами некое волосатое существо с длинными руками и короткими ногами, которое быстро приближалось ко мне вверх ногами, торопливо перебирая ими, — явно с намерением сорвать с шеи мою запрокинутую голову, державшуюся на тонюсенькой стерве из мяса, кровеносных жил и кожи.

Я сильно испугался — зачем ему моя голова? Неужели мою голову оторвала гигантская горилла — а это была горилла — и съела ее? Горилла съела голову изобретателя Пятой Энергии Александра Бронски, после этого сама стала Александром Бронски! Она проглотила вместе с откушенным ухом и «Генератор Бронски». А поскольку между мною и Александром никогда (то есть всюду) ничего не было, то после головокружительного множества невероятных, удивительных, но всегда грустных приключений, после Суринамского зоопарка, бразильской сельвы и аргентинской пампы я вновь оказался один на дороге, и у меня в кармане был американский паспорт на имя Александра Бронски. Я шел по холодной, обледенелой горной тропе, приближаясь к Магелланову проливу, и думал вот о чем.