Радости Рая

Мне же было 40 лет, и я тогда уже получил международную известность как писатель Аким, был приглашен в Париж, чтобы прочитать в Сорбонне лекцию о своем творчестве, и две недели прожил в Латинском квартале, совсем рядом с площадью Сен-Мишель. Меня поселили в маленькую средневековую квартиру с черными деревянными балками, с полосатыми маркизами на окнах. Я был еще в неведении, что именно в эти дни в Париже решался вопрос, допустить в конце концов меня в мир Ла или оставить и на эту жизнь в гравитационном мире. Не знал я и того, каково было решение моих судей, Кто бы Они ни были, как не знал и того, почему так больно у меня в душе, хотя я находился в Париже, жил в Латинском квартале, ходил в Лувр, гулял по набережной Сены, заходил на остров Ситэ, подолгу простаивал на мостике у Собора Парижской Богоматери — и так далее. Эта одна штука жизни, которая досталась мне, оказалась невероятно грустной.

Мы с Александрой познакомились самым банальным образом, возле Эйфелевой башни, и я не узнал в ней Серебряную Тосико, которая на Канарах поджарила меня и съела в большой веселой компании своих соплеменников. Та живость и чувство глубокого удовлетворения, с которым двадцатилетняя девушка смотрела на меня, сорокалетнего, могли быть объяснены только тем, что пять тысяч лет тому долой она отдалась мне с удовольствием, упираясь руками в чешуйчатый ствол канарской реликтовой сосны, а потом мы после любви съели убитого брошенным мной камнем Ондаром горного козла Берендея, поджарили его на костре Александре, тезке Саши Белоконь, — и после этого уснули возле костра, сытые мясом и пресыщенные любовью. Тем временем подкрались соплеменники Тосико, во чреве которой уже сидел оплодотворенный мною Акимчик № 1, — набросились с каменными топорами, раскроили мне череп и унесли в племя, к озеру пресной воды Цинци. О! Бог охоты Дода был в тот день щедр к серебряным людям, без всяких охотничьих усилий и трудов им сразу досталось столько мяса — моя туша целиком и остатки горного козла Берендея.

Через множество тысячелетий я не узнал в Саше Белоконь свою прапотомственную дочь от супруги из племени серебряных охотников, но тревожно догадывался все же, кто она. Так просто, без тайной причины, не могли смотреть двадцатилетние девушки на сорокалетних мужчин, если первые не являлись дочерями вторых, и доверительный интим отношений, устанавливавшийся сразу, словно бы с разбегу, зиждился на древнем инцесте, кровосмесительном родстве отцов и дочерей.

Свет никогда не летал, как птица, но пролетал огромные пространства, мгновение за мгновением по прямой, — и быстрее всего на свете. Свет ваял все, что мы любили на земле. Свет и есть энергия Ла. Пятая же Энергия была без света, поэтому в ней не содержалось элементов любви. И Атлантида погибла без Энергии Ла, которую вытеснила из душ атлантов Пятая Энергия всемогущества, равная по своим возможностям силе творчества Вершителя Мира. Когда твари уравнивались в силе с Творцом, они погибали.

Саша Белоконь удержала меня, когда я хотел отогнать настойчивого негритянского малого, который приставал, чтобы я купил неприличную игрушку для своей девушки. Она сама купила эту игрушку и подарила мне — с таким видом и с таким веселым, звонким, золотистым смехом, что у меня упало сердце, и я понял, что и эта встреча уже ушла в Perfect. На ветке осенней хурмы висела, колеблясь под ветром, свободная нить паутины — и это было все, что осталось от нашей встречи в Париже. Я привел ее в старинный дом в Латинском квартале и, зная, что она умерла через одиннадцать лет от опухоли поджелудочной железы, по имени Загна, и в конце жизни была коварно обманута филиппинским хирургом Усамой — я пожалел ее, пожалел себя, пожалел всех бедолаг, над которыми порхали мохнатые бабочки онкологических надежд, все по имени Спонжа. И я любил ее как мужчина женщину, хотя вела она себя передо мною бесстыдно и беззаботно, как порой крошечная дочь ведет себя перед своим отцом. Я делал с нею все то, что делали папаши земли со своими земными дочерями в чудовищных снах, кровосмесительных, тягостных, после которых отцы просыпались в ужасе, с чувством совершенного преступления, за которое полагалось наказание смертью. И как же они были рады, отцы, — когда, проснувшись, убеждались, что никакой казни не воспоследует.