Радуга

Розалия осталась вместе со всеми бабами за столом. Увидела, что питомец Горбунка не брешет, что собрался уже в Андрайкенай бежать да Каушилу вниз головой повесить, а всю его мельницу спалить дотла. Что же, и Каушила не так уж страшно виноват... Ведь две свадьбы гуртом играли. Целую неделю гости водку глушили. Диво ли, что в последний день не хватило? Нечего было музыкантам давать... Только не надо было Каушиле Зигмаса надувать. Зигмас — это вам не Горбунок. Смертный грех ребенка обманывать. За такие дела Каушиле придется после смерти кипящую смолу вместо водки пить...

— Не плачь, Зигмас.

— Было тут чего...

— Велика печаль!

— Водичка еще здоровей.

— То-то, ага. Не придется опохмеляться.

Между тем и Марцеле вышла из чулана, убаюкав младенца. Не понимая, в чем дело, набросилась на мужа за то, что он соседей дорогих не угощает.

Что же делать-то? Не станешь ведь объяснять роженице, какая беда в дом нагрянула, как осрамился ее муженек со всеми крестниками... Уселись бабы, не зная, куда глаза со стыда девать, но Зигмас, смахнув последнюю слезинку, сердито пробежался по кнопочкам гармоники и весело запел:

Крестному отцу беда —
В рюмках пусто, да-да-да!
В рюмки нечего налить, —
Может, воду гостям пить?

Не успела замолкнуть гармоника, как его младший брат Напалис взвизгнул:

Крестной матери беда —
Нет конфеток, да-да-да!
Детям нечего ей дать, —
Может, палец нам сосать?

Захохотали бабы да дети. Веруте зарделась, будто маков цвет, а крестный отец фельдшер Аукштуолис достал из заднего кармана брюк бумажник, швырнул на стол две серебряные монетки по пять литов и закричал:

От крестной — сласти!
От крестного — хмель!
От Рокаса Чюжаса — быстрота ног!

Когда Рокас с узелком умчался к Альтману, Зигмас с гармоникой да Напалис со свирелью принялись возбуждать аппетит. Беда только, что без чертова зелья козий сыр был жестковат, хлеб твердоват, пирог суховат, а яйца — крутоваты. Ничто в горло не лезло. Только тешила сердце музыка сыновей Кратулиса. А глаза баб волей-неволей низали крестных. Ну и ладная же вышла бы пара, ну и бойкая же, если бы сын Валюнене, словно тень отца своего Миколаса, не сидел в углу, бесенят на ногах покачивая... Ах, господи, давно ли в той же самой избе Кулешюса, на той же самой скамье на свадьбе Горбунка Веруте была подружкой Миколаса Валюнаса... Косточки Миколаса, может, уже истлели, а глаза его Веруте на другого смотрят, да и сердце ее, чего доброго, к крестному отцу льнет... Ведь в самом она соку, в самой бабьей силе!

— Иисусе, Иисусе, Иисусе...

— Не говори — она святая, раз под одной крышей с чужим мужиком живет, а соблазну не поддается.

— Как знать, как знать... В ее шкуре ты не была.

— То-то, ага.

— Вы мне не говорите. Отведавший мужик такими светлыми глазами на бабу не смотрел бы. Да еще безбожник, впридачу.

— То-то, ага.

— Так может глядеть только беспорочный ксендз, не давший воли своей плоти.

— Не дал, так даст.

— Дело говоришь. Где сила плотская, там воля дьявольская.

— То-то, ага. Мужик — набожный или безбожник — один хрен. У всех черт на уме, все к юбке льнут, будто ужаки к меду.

— Хо-хо.

От бабьих взглядов да шушуканья Веруте все пуще краснела, а Аукштуолис бледнел, вытирая ладонью запотевшее оконце, и ждал Рокаса, как спасения. Когда тот влетел с покупками, все ожили. Веруте раздавала детям да бабам конфеты, Аукштуолис разливал вино и приглашал всех выпить.

До вечера бабы, спустив на плечи платки, прикладываясь к сладкому винчишку, хвалили младенца, а больше всего Марцеле, которая всем пожилым бабам нос утерла... В сумерках, когда Зигмас зажег коптилку, бабы стали проезжаться насчет Йонаса Кулешюса, допытывались, как это у него на старости лет получилось — одолжил у кого бесенка для этого святого дела или самолично управился?..

Кулешюс будто воды в рот набрал, сидел туча тучей. Зигмас решил снова выручить своего опекуна и веселой музыкой бабье любопытство заглушить. Но как ты, дитя малое, заглушишь бабью тоску, которой столько накопилось за все лето и осень, пока мужья-работяги отсутствовали. Хмельное вино распалило кровь, и бабы, подзуживаемые бесенятами, не умещались в своей шкуре. Пока Зигмас пел, они только глазами сверкали, а когда перестал, опять языку волю дали. На сей раз, правда, привязались не к Кулешюсу, а к Аукштуолису. Почему кум так далеко от кумы сидит? Может, он крестнику своему худа желает, хочет, чтобы крестник вырос редкозубым?..

Сколько ни придвигался Аукштуолис к Веруте, бабам было мало. Веруте, сама не своя, сказала:

— Да хватит этой близости.

Но бабы кума в покое не оставляют, дивятся его неуклюжести, спрашивают, может, он своего бесенка потерял, раз голоса кумы слушается, а не ее сердца и глаз.