Радуга

— Не сдавайся, Альфонсас. Не сдавайся своей бабе, потому что твоя баба никогда мужика до добра не доведет, — сказала Розалия, взяв под руку Гужаса.

Галдя и хохоча растаяла в сизом тумане ростепели компания босяков.

Остался у кутузки лишь Тамошюс Пурошюс, словно вырезанный из дерева Христос с пронзенным сердцем посреди большого белого поля. Так нехорошо было. Так грустно почему-то. И почему-то не хотелось поднимать револьвер Гужаса со снега... Хоть бы кто-нибудь «спокойной ночи» сказал или вместе позвал... Босяки проклятые! Босяки, работяги, голытьба...

Сам не почувствовал Тамошюс Пурошюс, как заплакал, как сжал кулаки. Страстно хотелось побежать за ними и совсем не было сил. Напиться! Хорошо бы напиться и забыть обо всем... Ах, хоть бы ты, Виктория, была другой, хоть малой долей похожа на Йонасову Розалию! Чтоб хоть раз Пурошюс мог прижаться к тебе как человек к человеку и сердце свое раскрыть!.. Какая сумятица в сердце-то, какая чертовщина... А может, запереться самому в кутузке да повеситься? Нет, нет! Нет! Чего ради? Ведь Пурошюс никого еще не предал. Совесть у него чиста. Покамест он может еще спокойно глядеть в глаза своему Габрису. Велика печаль, что, спасая службу да шкуру, за тринадцать литов ежемесячно пообещал Мешкяле докладывать обо всем, что, дежуря ночью на горке висельников, увидит и услышит. Кто на его месте не согласился бы? Не соврешь — не проживешь. Слава богу, покамест и соврать-то не о чем было. Об одном-единственном Яцкусе Швецкусе он чистую правду Мешкяле сказал. Но разве не достоин Яцкус Швецкус презрения, раз к чужой бабе лезет? Не потому ли он так взъярился, волком смотрит да Иудой Пурошюса обзывает? Чует, хорек проклятый, кто над его любовью подшутил, и сам теперь рьяно исполняет собачью службу на своем хуторе, ждет не дождется своего соперника Пятраса Летулиса, дает Тамошюсу Пурошюсу спать спокойно. А видишь, что получилось? Видишь! Пиф-паф! Кто же мог выстрелить? Кто? Неужто и впрямь Пятрас Летулис по таким сугробам притащился? Не может этого быть. Это дело рук какого-нибудь сопляка. Но не это главное. Самое главное, что сегодня ночью посланец Мешкяле обнаружил Пурошюса не на боевом посту, а рядом со своей Викторией. Что теперь будет? Как придется отбрехиваться да как выкрутиться? Как продолжать доить полицию, не замарав ни рук, ни совести? Никак допрыгался ты, Тамошюс Пурошюс, и теперь если не те, то другие тебя проклянут... Попросту говоря, или Болесловас Мешкяле тебя с работы турнет, или Пятрис Летулис тебе пулю в лоб запузырит. Какая судьба ждет сироту Габриса, останься он с матерью, этой темной бабой? Служил бы ты, Тамошюс, звонарем кукучяйского прихода, и не болела бы голова у тебя от такой тьмы вопросов. Дрых бы себе в теплой постели, смотрел сладкие сны, а проснувшись, плевал бы в потолок, блох ловил. Ах, черт бы их драл!

— Господи, не завидуй моему счастью!

А может, пойти домой и прикинуться больным, пока вся эта смута не кончится?

Как решил Тамошюс Пурошюс, так и сделал. Притащился домой и лег. Однако недолго он нежил себя притворной немощью. Поначалу черные мысли донимали, потом — черные сны, а когда проснулся, то увидел, что его Габрис рыдает, обняв мать за шею. Долго слушал Пурошюс, навострив уши, пока не понял, какое несчастье постигло его любимого сыночка. Оказывается, рано утром госпожа Чернене с барышней Кернюте повели всю школу к статуе Михаила Архангела на торжества поднятия флага. Выстроились ученики, шаулисы, павасарининки и вдруг Чернене: «Ах!», Чернюс: «Ах!», а у Анастазаса из рук флаг выпал. Стоит он как в столбняке и вверх глядит. Вслед за ним весь строй вверх уставился и видит, что на мачте, предназначенной для флага, шесть крыс кружочком подвешены за хвосты и у каждой крысы на шее ладанка из белой бумаги с черной надписью. Пока шаулисы приволокли стремянку от портняжки Варнаса, дети толпились вокруг мачты и прочитали: «Юлийонас Заранка», «Болесловас Мешкяле», «Стасис Жиндулис», «Анастазас Тринкунас», «Яцкус Швецкус», «Тамошюс Пурошюс» — кстати, самая тощая и облезлая крыса... Дети давай смеяться, учителя — их унимать. Вот Габрис и сбежал от этого позора домой, не дождавшись конца торжеств. И теперь желает узнать, что плохого сделал его папа, раз его прибили к позорному столбу, и почему Габриса в школе обзывают Иудочкой?..

Поскольку Виктория ответить не сумела, Тамошюс Пурошюс не выдержал на «одре немощи» и объяснил сыну, что люди завидуют такой хорошей службе его отца, а в нем самом — голоску, серебристому колокольчику, который ценнее самой высокой должности, потому что певец Кипрас Петраускас сто крат счастливее президента Сметоны. Его никто и никогда не свергнет с трона. Он был и всегда останется королем.