Радуга

Заговорил Габрису зубы, задурил голову и отправил обоих с матерью в костел к святой мессе за независимость Литвы. Сам, как лев в клетке, метался из угла в угол и размышлял. Поначалу — кто мог устроить такую пакость, потом — какую выгоду можно получить от полиции, воспользовавшись этим случаем, когда Тамошюса Пурошюса сделали без вины виноватым и сравняли с подлецами высшей пробы. Страшное дело — общественное мнение, как выражается Умник Йонас. Не побежишь ведь в квартал босяков, не закричишь: «Мужики, я не виновен!» Остается одно — быть умным, гораздо умнее тех, с которыми прикован к одному позорному столбу, дабы в благоприятную минуту мог бы публично бросить обвинение всей босой публике: «Темнота, лошади ломовые, за что вы меня презрели? Тамошюс Пурошюс никогда не был таким, как вы считали! Продав полиции глаза и уши, он оставил себе чистую совесть, честное сердце и шустрый ум, благодаря которому обвел вокруг пальца самого Юлийонаса Заранку, не говоря уже о Болесловасе Мешкяле, представителе местной фауны, как выразился бы Умник Йонас. Так что на колени все перед Тамошюсом Пурошюсом, сотрите с его лица незаслуженные плевки! Он достоин стать у вас большим начальником. Волостным старшиной — не меньше... Да что поделаешь, если судьба к нему не милостива. Умоляйте настоятеля Бакшиса, слезно просите. Пускай он назначит Тамошюса Пурошюса хотя бы звонарем. И еще — взывайте к всевышнему, чтобы сын Пурошюса Габрис заделался Кипрасом Петраускасом. А если нет... Пускай будет он хоть кукучяйским органистом. Но запомните раз и навсегда — пусть никто не смеет напоминать ему о прошлом отца и прозывать сыном Иуды, потому что Тамошюс Пурошюс ради своего Габриса может черт-те что сделать — весь городок подпалить, себя и других отправить к Аврааму».

Тут в избу ввалился господин Гужас, еще не опохмелившийся после ночной пьянки. Поставил он на стол бутылочку водки и, обняв Пурошюса, как брата родного, попросил вернуть револьвер, потому что Эмилия, услышав о его бесповоротном решении порвать с полицией, стала с ума сходить, зеленой пеной блевать. И Пракседа разоралась: «Ты мне больше не отец!» Не остается ничего другого, как отложить исполнение своего плана до весны или осени, когда у Эмилии окрепнут нервы.

— Зря уступил, господин Гужас, — возразил Пурошюс. — Бей ты ее... Бей как гадюку полосатую, прищемив хвост расщепом.

— Сердце не позволяет.

— Ты не сердца слушай, а — голоса рассудка. Заруби на носу — если бабе уступать, далеко не уедешь.

Уселись они оба за стол и стали водочку сосать. Чем тише вздыхал Гужас, тем острее ныло сердце у Пурошюса. Ведь и он из-за барских прихотей Виктории не смеет плюнуть на собачью службу и честным трудом хлеб зарабатывать. Гужасова Эмилия еще хоть бзырит иногда, а Виктория и слушать не желает об умножении семейства.

— Не удалась у меня жизнь, господин Тамошюс.

— И у меня тот же черт, Альфонсас, — вздохнул Пурошюс. — Хорошо Умнику Йонасу. Гол, но сокол — для себя и для бабы своей.

5

Под конец февраля Розалия Чюжене стала уставать от внимания баб и слухов, которые они приносили. Мало, видите ли, беспокойства ей доставляла харя своего Умника, который с каждым днем все больше мрачнел, склонившись над своей проклятой «радией»? Последняя капля, переполнившая чашу ее терпения, случилась после заговенья, когда бабья стая запрудила с самого утра дом, принеся страшную весть, что викарий Жиндулис, залив вчера водкой глаза, с револьвером набросился на Гульбинаса из деревни Панатритис, который стучался ночью к нему в дом, умоляя соборовать его бабу, которая никак не могла разродиться. Викарий схватил парня, бросил на крыльцо и стал месить ногами. Хорошо, что органист Кряуняле выбежал на двор и спас. Все зубы вышиб бы, потому что викарию Гульбинас показался похожим на Пятраса Летулиса.

— Вот те и на!

— Иисусе, дева Мария!

— Что теперь будет-то?

— Как исповедоваться такому ксендзу? Как святое причастие из его рук принимать?

— Ты об этом подумала, Розалия? Подумала, какие руки твоего ребеночка крестить будут?

— Тьфу! И рожать расхотелось.

— Полицейский, не ксендз.

— То-то, ага. Не приведи господи! Спаси и сохрани детей наших, чтоб такой креститель не сглазил.

Сама не почувствовала Розалия, как заверещала:

— Вон! Вон все из моего дома! Чтоб ноги вашей тут не было! Пускай все ксендзы полицейскими станут! Пускай сам папа римский начальником уезда заделается! Мне один хрен! Чихала я! Хоть в великий пост оставьте в покое барабанщика моего живота! Слыхали, что я сказала? Или мне помело взять?

Разбежались бабы с криком, схватившись за голову. Господи, что тут творится? То ли не той ногой встала, то ли ее бацилла Анастазаса укусила?

— То-то, ага.