Радуга

— Не на коленках! На животе приползу! Чтоб хутор подпалить! — сказал Рокас, нахлобучив шапку. — А как быть со свеженинкой, что дяденька Бенедиктас на крестины моего братика обещал? Не дай боже, чтоб столько мяса сгорело. Весь приход в страстную неделю свининой разить будет.

— Сейчас уже собрался домой уходить?

— Разве не видишь, что шапку надел?

— Микасе, полезай на чердак. Отрежь ломоть от прошлогоднего сала.

— Одна боюсь.

— Тогда оба полезайте.

Зажгли лучину. Забрались оба на чердак. Рокас, длинный, будто жердь, светил. Микасе, маленькая и толстая, что кубышка, руки поднимала, тянулась с ножом к салу. Не дотянулась. Попросила Рокаса, чтоб ее приподнял. Рокас послушался. Приподнять-то приподнял, но попробуй удержи такую гирю шестипудовую, которая больше кряхтит, чем сало режет.

— Ты поживей там!

— Терпи.

— О, господи!

Зашатался Рокас, ноги подкосились, и повалился он вместе с грузом. Лучина погасла.

— Кострику не подпали...

И обвилась обеими руками Микасе вокруг шеи Рокаса. Попробуй встань теперь, когда тело к телу прилипло.

— Рокюкас, не уходи от нас... Ты ж не дурак...

— Микасе, пусти.

— Ты ж не маленький.

— Чего ты от меня хочешь? Черт возьми.

— Поцелуй, Рокюкас. Осчастливь... Полсвиньи отдам. Тут все мое, — прошептала Микасе. — И мамаша долго не протянет. Все будет наше. Ты только меня не отпускай. И не ерепенься. Вот увидишь, как хорошо будет... Рокюкас.

— А меня эта ведьма домой на всю страстную неделю отпустит?.. Денег на крестины даст?

— Отпустит. Даст. Только не будь сычом. Прижмись.

Микасе отыскала губы Рокаса... И было ему ни то ни се. Солено, сладко и жарко, как в бане. Прильнул Рокас к груди в сладостном хмелю, потому что вдруг голой ее увидел... в клубах пара... как минувшей осенью, когда дяденька Бенедиктас застал его у окошка баньки и кнутовищем по хребту съездил.

— Беды наделаем.

— Не бойся. Мне отвечать, не тебе.

Слава богу, мамаша внизу заверещала:

— Куда вы подевались?

— Рокас нож потерял, маменька, — еще крепче вцепившись руками в шею Рокаса, ответила Микасе. — Оба теперь ищем.

— Вот те и на!

— Пропали, — прошептал Рокас.

— Не бойся. Сюда она не вскарабкается... Иди в избу, маменька! Не мешай.

— Микасе, может, не надо?..

— Рокас, будь добрым... Не завидуй моему счастью. Пожалей меня, сиротинку, — заплакала Микасе.

Рокас перестал защищаться. Перестал рассуждать, полсвиньи получит или только шматок, лит или целых сто... Сердце Рокаса преисполнилось жалости. Почувствовал он всем своим телом, духом и умом, что надо утешить Микасе (ах, одним грехом больше или меньше).

— Ах, Рокюкас... Я-то знала. Чувствовала, что ты добрый и умный мужчина.

— Разве я не сын своего отца, черт возьми? — ответил Рокас, горя адским пламенем и наверху блаженства, что его наконец-то не считают ребенком... что Микасе уже не гиря шестипудовая... что ему не придется в потемках топать домой, что спать будет сегодня как барин в кровати дяденьки Бенедиктаса, чтоб бабы Блажиса не боялись своего покойника да чужого разбойника.

В страстной четверг, когда Рокас, вернувшись домой, швырнул на стол окорок от одного из двух заколотых поросят, — стол покосился, когда сыпанул на стол горсть серебряных монет — у обоих родителей ноги отнялись. Первой обрела дар речи Розалия:

— Ирод! Никак эта вековуха Микасе тебя за хвост поймала!..

— Хвост — не голова, маменька. И я — не ящерица. Мой-то не оторвется... Как видишь, весь я перед тобой, слава богу, — ответил Рокас красный, будто свекла, щеря белые, как творог, зубы.

— Смотри у меня. Чтоб не испортился, пахарь ты Блажисов!

— Не бойся, маменька. Я — не плуг. Сам испорчусь да сам себя починю.

— Ты слышишь, отец, какой Соломон к нам вернулся?

— Не Соломон, а дурак Блажисов!

— Хорошо тебе, папа, умничать, когда маменька детей рожает по божьей милости, а сынок Рокас покрывает расходы крестин из своего кармана.

— Цыц, сопляк!

— Может, не стоит, сыночек?.. Может, не будем праздновать крестины-то?..

— Стоит, маменька. Наплакался я на похоронах хозяина, хочу вволю посмеяться на крестинах брата.

— Люди дивиться будут.

— Пускай дивятся... Мои деньги — моя воля. Пускай погуляют хоть раз в жизни голодные да босые, черт возьми!

И стало слово Рокаса плотью.

Таких славных крестин городок Кукучяй не помнит. Из-за множества приглашенных гостей Рокасу пришлось поклониться в ноги Веруте Валюнене и вымолить у нее половину избы, чтобы можно было столы поставить и осталась не только свободная середина для танцев, но и отгороженное занавесочкой место у стены для Розалии и Стасе Кишките с их младенцами.

Все было продумано Рокасом. Все. Даже место для курильщиков. С этой целью в красном углу на стене пришпилен белый лист бумаги. На листе по указке Рокаса Напалис сочинил, а Виргуте написала:

Вам — услада, нам — отрава,
На дворе дымите, право...