Радуга

Только бабы босяков не пустили слезинки даже когда викарий, завершая свою проповедь, пожелал покойному царствия небесного, а Розалия от имени всех баб послала к небесам историчесий вздох:

— И рад бы в рай, только грехи не пускают...

— Какая грубиянка! — охнула госпожа Страйжене и, поглядев большими карими глазами на викария, вслух спросила у своего седовласого супруга: — Папочка, почему я до сих пор не знала, что в нашем уезде есть такие просвещенные ксендзы?

— Тише, цыпленок.

— Папочка, он поразителен. В Утяне такого нет.

После этого незабываемого диалога хор Кряуняле грянул «Вечный упокой»... Викарий сиял, как мальчуган, впервые посаженный на коня, а Чернене рыдала громко, как девочка, потерявшая любимого гусенка.

Только теперь бабы Кукучяй хватились питомицы Мешкяле графини Мартины. Однако настоятелева Антося их сразу же успокоила. Оказывается, графиня сегодня утром тяжело захворала и заботами своего крестного была увезена к господину Фридману.

— Выслушал всевышний молитвы папаши Бакшиса. Покойся в мире, Мешкяле, после трудов земных! — этими словами Розалии кончились похороны, которые, как выразился Горбунок, записали самую светлую страницу в историю кукучяйского участка полиции.

После короткой поминальной пирушки в доме шаулисов начальник уезда господин Страйжис, в сопровождении волостных господ, уселся в свой автомобиль и увез в Утяну не только свою жену, но и викария Жиндулиса на заднем сиденье.

Вернулся викарий домой лишь трое суток спустя. Едва живой, как тетерев после свадьбы. Вернулся и заперся в своей комнате. Прибежавшая стремглав Чернене никак не могла к нему достучаться и поэтому обратилась к Кряуняле, спрашивая, когда викарий сможет снова приступить к репетициям дуэтов.

— Покамест я бы посоветовал вам, госпожа Юзефа, перейти к ариям.

— Почему?

— Ксендз викарий смертельно охрип.

— О, господи! Почему?

— Каков сон ночной, такой и труд дневной, госпожа Юзефа. Мужской организм — не железный. Запомните, ксендз викарий — юнец по сравнению с нами. Его голосовые струны мало закалены.

— Господи, так что же мне делать?

— Я, кажется, сказал.

— Мой голос слабоват для арий.

— Посоветовал бы поискать другого партнера.

— Покажите, где он валяется.

— Вот он, стоит перед вами на коленях. Органист, конечно, не ксендз. Но все-таки кое-что в этом проклятом захолустье, где талантливый человек может сдохнуть со скуки. Тем более вы, мадам, обладающая такими из ряда вон выходящими вокальными данными.

— Господи, что вам стрельнуло в голову?

— Откровенно говоря, осточертело мне мучиться с глупыми хористками. Хочу пожертвовать собой ради одной интеллигентной женщины и получить эффективный результат.

— А кто нас будет корректировать?

— Вы сомневаетесь в моих способностях? Ах, мадам, ведь было время, когда, очарованная талантом Беньяминаса Кряуняле, за кулисы театра примчалась жена самого директора департамента внутренних дел и обняла ноги Хозе... Только поэтому сгорел знаменитый тенор каунасской оперы Беньяминас!.. Его жизнь и карьеру погубил старый супруг этой молоденькой змеи. Очутился юный Хозе в провинции, увяз в тине, спился, по девкам избегался... Но не умер еще! Он жив, госпожа Юзефа! Он еще покажет, на что способен. Только протяните ему руку, помогите встать на ноги, вместо того, чтобы мучиться с этим балбесом в сутане, лишенном голоса и слуха. Мы с вами, дружно взявшись за руки, еще можем бросить на колени мир и умереть на сцене во имя искусства...

Беньяминас Кряуняле обнял толстые чресла госпожи Юзефы и затянул финальную арию Хозе. Каскадами. Потом поднял ее и понес на руках, умоляя сказать одно лишь слово — «да» или «нет».

Хотя от Кряуняле и несло перегаром, госпожа Юзефа была ошарашена его трагической биографией, его талантом и артистизмом. После долгих стонов и мольбы она сказала «да...» и заплакала в кровати Кряуняле, словно Пенелопа, дождавшаяся своего Одиссея из дальних странствий... Одна беда, Одиссей не понял своей Пенелопы. Приносил ей на ложе церковное вино, бутылку за бутылкой, поил и сам пил, то утопая в воспоминании, то демонстрируя бренные останки своего голоса и частенько пуская «петуха», то проклиная Кукучяй, где процветают темнота, лицемерие, распутство, где тебе приходится довольствоваться чужими объедками. Пардон! Где лишь один честный художник, да и тот сапожник горбатый... И только одна была целомудренная, поэтическая личность... И ее самое Жиндулис погубил. Что осталось Беньяминасу Кряуняле? Какого рода смерть избрать? Физическую или духовную? Кто ему посоветует? Кто настолько мудр?

— Господи, какой вы слабый... Тсс... Викарий услышит!..

— Пардон. Викарию — двадцать пять, а Беньяминасу Крауняле, если прибавить еще двух викариев, было бы ровно сто! Посмотрим, что викарий запоет, дождавшись моих лет. Он сопляк передо мной. Сопляк! Он сипнет после трех ночей.

— Тс! Тс, дорогой. Я вас прощаю. Выпьем. Вы меня не поняли. Викарий...

— Викарий — нуль передо мной. Он моего мизинца не стоит.

— Господи, как вы самолюбивы, Беньяминас. Нам с вами непросто будет ладить.