Радуга

Ярость уже вскипала в груди Розалии, встала она было, чтобы убежать домой, но взгляд задел за графскую скамью, и она, оторопев от удивления, забыла про небо и землю, про бога и черта... Господи, там же стояла на коленях графиня Мартина, как непорочно зачатая дева в белой шапочке, спустившаяся с небес, пахнущая крылом ангельским да кадилом, с личиком белоснежным, взгляд своих влажных глазищ направившая на алтарь, где ее отец и крестный таял в экстазе молитвы... Кажется, зажмурься вместе с ним на минутку, забудь эти полтора десятка лет и, повернувшись с „dominus vobiscum“ к его плоти и крови, опять увидишь графиню Ядвигу, его любовь, его ненависть, его счастье. Господи, как быстро течет время, как неумолимо быстро! Не потому ли голос Бакшиса этим рождественским утром блаженно жалобен?.. Не потому ли он столько сил набрался, что все три службы хочет один отправить? Не уступает святого места перед алтарем викарию Жиндулису, у которого все еще, говорят, мочевой пузырь не в порядке, и он должен поминутно бегать по малой нужде... А может, и есть господь, раз этот молодой патаскун в сутане наказан, а старый многострадальный настоятель Бакшис торжествует, растоптав с помощью небес своих смертельных врагов: господина Мешкяле уже черви в земле грызут, пепел пани Милды ветром носит (Розалия поддерживает мнение баб, что Шмигельская с ума спятила, сама на сеновале повесилась, но перед этим из мести подожгла урожай ромашки своего любовника Мешкяле и помещичье сено)...

Все кукучяйские бабы смотрели на Мартину. Костел полон блаженства! Господи, кто же там ближе всех к графской скамье стоит, будто красный петух? Дух захватило у Розалии. Господин Флорийонас! Заранка! В форме. Точь-в-точь, как господин Мешкяле много лет назад... В рождество... когда он, проклятущий, графиню Ядвигу от настоятеля забрал и больше не отдал, пока не погубил, пока молодую да зеленую в могилу не отправил...

Вспомнила Розалия прошлогоднее представление, когда Анастазас-палач вышел на сцену, а узница-Мартина, сложив ручонки на груди, прошептала: «Господи, не завидуй моему счастью». И беспокойство хлынуло в ее сердце. Хоть обратись пташкой, полети к графской скамье и прощебечи этой баловнице: «Не оборачивайся на этого полицейского петуха. Смотри на алтарь, как смотрела», а потом вспорхни на алтарь и ласково прочирикай приходскому пастырю: «Бакшис, не моргай, а то свою дочку прозеваешь. Увози ты ее подальше из Кукучяй и из Пашвяндре. В Вильнюс. К Острым воротам! Пускай там молится, живет, учится и суженого находит... Ну, скажем, хотя бы сына Умника Йонаса Рокаса, которого она первым на вокзале встретит...»

Заколотилось у Розалии сердце, хлынула кровь по жилам, обжег щеки огонь, разлилось по всему телу блаженство, потому что в своем воображении она уже видела Рокаса со сверкающей медалью на груди и Бакшисову Мартину в подвенечном платье. Под руку... Но уже не в Вильнюсе. На Кукучяйской железнодорожной станции, с поезда сходят... Раскраснелись, счастливы, на руках золотые колечки, головы вместе, как у голубков... И услышала шепот завистливых баб: «Вот счастье подвалило...» — «Вот парочка — как лось и косуля!» — «Два сапога пара!» А тут и свадебные ворота дорогу перегородили. Горбунок со своими крестниками молодоженов ждет. В воротах — Розалия со своим Умником и хлебом да солью... И тут же, плечом к плечу, настоятель Бакшис чернее тучи. Не хочется ему с босяками родниться. Ох, как не хочется... Да что ты поделаешь, старикан, раз твоя дочурка в Рокаса, будто кошка в скворца, влюблена?.. Никто их не сватал. Сами друг друга нашли. Такова судьба, ксендз-декан. Против божьей воли не попрешь. Хоть вам и неприятно, но разве Рокас не лучше зять, чем покойный Мешкяле или этот напыщенный его наследник? Ни по красоте, ни по уму, ни по языкастости, ни по силе мужской их не сравнить. Так что не медли больше, настоятель, ради бога. Воздень свою святую десницу и благослови наших детей да зови в сваты самого кайшядорского епископа!

— Dominus vobiscum! — завывает Бакшис сквозь зубы, и Розалия, продрав глаза, видит его воочию — с пожелтевшим лицом и большими добрыми глазами.

Долго-долго стоит Бакшис, уставившись на Мартину, обеими руками приглашая весь кукучяйский люд в свое счастливое сердце. Розалию даже дурной пот прошибает...

А когда хор отвечает: „Et cum spiritu tuo“[29], бедный Бакшис с трудом заставляет себя отвернуться и погрузиться в святую молитву, обеими руками держась за алтарь.

Розалия тоже хотела бы вернуться в свой сладостный сон, но не может. Глаза открылись и больше не закрываются.

— Господи, не завидуй моему счастью, — вздыхает Розалия, когда замолкает пение.

Ее голос громом гремит под сводами костела. Мартина оборачивается к хорам и награждает ее ангельской улыбкой...