Радуга

После рождества в доме шаулисов начались репетиции. Метельне метель, морозне мороз, каждый божий день Мешкяле, надев казенный тулуп, стал возить графиню в Кукучяй. Для баб не осталось ни малейшего сомнения, что граф с настоятелем окончательно рассорились, а вдова Шмигельского теперь дурит голову полицейскому жеребцу. Они-то пускай хоть к черту катятся. Но вот невинная девочка в такое общество угодила... Много ли надо, чтобы ее испортили? Ведь, говорят, красотой она свою мать Ядвигу превзошла. Неважно, что еще парным молоком пахнет. Таким малолеткам проще всего поскользнуться. Хористки утверждали, что на репетиции Мешкяле ей руки и глаза целовал, а она настоящими слезами залилась и с настоящим чувством сказала: «Остановись, о сладкое мгновенье». Слова не ее. Кернюте написала... А слезы чьи? Чье чувство-то?

— Иисусе, Иисусе, Иисусе.

— То-то, ага. Мамина кровь играет.

Стоит ли удивляться, что накануне шестнадцатого февраля[4] бабы босяков еще добрый час до представления вместе с детьми взяли в осаду дом шаулисов, решив любой ценой проникнуть в зал и убедиться собственными глазами, правдивы ли все слухи.

Увы, на крыльцо вышел сам Анастазас и суровым голосом палача возвестил:

— Сидячие места проданы состоятельным. Стоячих — не будет.

— Почему? — ошеломленно спросила Розалия.

— Такой приказ. Высокий начальник из Каунаса прибыл. Желает серьезной публики.

— Ирод! Разве мы не литовки, разве дети наши не католики?

— Вам представление покажем даром. После пасхи.

Хорошо тебе говорить-то! Может, война на пасху начнется, может, в великий пост мы с голоду подохнем... Когда еще чего будет... Но Розалия больше спорить не стала, побоялась рассердить Анастазаса. Лучше уж вместе с бабами потерпеть, пока знать не соберется, а потом броситься Анастазасу в ноги и смягчить его кровожадное сердце. Поэтому столпились босяки у крыльца и наблюдали, как цвет волости идет мимо, суя под нос Анастазасу белые билеты. Один только Напалис зудел не переставая:

— Анастазас, будь человеком.

— Не буду, не проси.

Но Напалис упорен. Он верит в свое счастье. Счастье попискивает, как белая мышка у него за пазухой, только он его слышит. Ах, если бы можно было с мышкой шкурами поменяться! Хоть на миг.

— Слава Иисусу Христу.

Это сам настоятель Бакшис вынырнул из мрака. Замолчали бабы, оторопел Анастазас. Один только Напалис нашелся:

— Во веки веков!

И юркнул в дверь, исчез в клубах пара.

— Куда, лягушонок? — рявкнул, почтительно вытянувшись перед настоятелем, Анастазас. — Пожалуйте в первый ряд.

— Благодарю, — ответил тот, потупив глаза, словно вор, перешагивающий чужой порог.

— Иисусе, Иисусе...

— Видишь, что творится, когда отец по родному ребенку тоскует. На всю политику наплевал. К самому дьяволу в гости бы пошел. Ведь ни разу в доме шаулисов до того не бывал. И чего это они с графом поцапались?

Вот и Крауялис, будто матерый волк, двух овечек ведет. Пускай хоть поглядит Тякле на своего князя...

— Кончились романы у Тяклюте. Аминь.

— То-то, ага. Жди теперь, пока старик копыта откинет...

— Жди, жди, пока сама не сморщишься. Не в ее-то годы ждать.

— Была баба, что печка, а теперь на что похожа...

— Хворостинка.

— Помянете мое слово — переживет ее Крауялис.

— Вот и не верь ворожбе Фатимы.

— То-то, ага.

После Крауялиса настал черед процентщику Яцкусу Швецкусу, который свою жену Уле принес на руках, взяв на подмогу батрачонка Алексюса. Уле-то черт поясницу скрутил, а ее девичий сынок Йокубас играет сегодня подмастерье палача. Почетный билет она получила. Хоть тресни, должна увидеть своего ублюдка на сцене. Вот где семейка мошенников. Сами палец о палец не ударят, зато батраков держат справных. Пять лет Пятрас Летулис будто вол тащил на своем горбу все хозяйство, пока Блажис из Цегельне прибавкой жалованья не переманил. Все твердили — пропадут Швецкусы без Пятраса. Где уж там! Нашли еще шустрее — Алексюса Тарулиса, который вот уже второй год не ест, не спит, а работает за двоих и жалованье берет меньше, потому что еще не совершеннолетний... Золото — не батрак. Вдобавок, страдает плоскостопием и единственный сын матери — едва живой вдовы. Таких в армию не берут. Швецкус дорожит им и обещает, когда помрет мать Алексюса, усыновить, если, конечно, сам жив-здоров будет. А хозяйка, Уле Швецкувене, говорят, с прошлого года для него петуха держит. Петух через девять лет высидит яйцо, из которого вылупится домовой и Алексюсу счастье принесет на пасху...

— Да будет заливать.

— Верное дело.

— Скажи, Алексюкас, твой петушок для курочек уже мужичок?

— Хо-хо.

— Ты его не спрашивай, ягодка, он, наверно, мощь своего петушка еще не испытывал.

— То-то, ага. Надо у Стасе спросить. Кому это знать, как не Стасе. Она теперь у Швецкусов батрачит.

Парню краска бросилась в лицо.

— Алексюкас, куда ты?

— Пускай бежит. Вышло шило из мешка.

— Теперь видишь, кто его держит на привязи у Швецкусов? Видишь?

— Стасе.

— Никак Пятрас Летулис уже ей веночек общипал!

— А ты найди наемную девку с цельным веночком?

— То-то, ага. Не Пятрас, так сам Яцкус бы подобрался. Девка-то пригожая, ядреная.

— Вот ирод!