Радуга

— Иисусе, Иисусе. Не простит Пятраса господь, если он батрачку испортил да бросил...

— Не бойся, Алексюс парень добрый. Возьмет и испорченную.

— Да будет заливать. У Алексюса кишка тонка. Невеста Алексюса еще в зыбке!

Долго бы еще судачили бабы да зубы чесали, но у крыльца появилась Веруте Валюнене с сыном. Это еще что такое? Ведь, кажется, до сих пор в публичные места она носа не совала. И с каких это пор Валюнене причислена к состоятельным? Еще больше, чем бабы, удивился Анастазас. Валюнене не было ни в списке жертвователей на железный фонд, ни в списке родственников актеров. Сам ведь билеты стриг, сам сидячие места распределял. И вот те и на! Подделка?

— Откуда получили сидячий, госпожа Валюнене?

— От господа бога, господин Тринкунас.

— Хо-хо-хо.

— Го-го-го.

— Просим без шуток!

— Учительница Кернюте свой уступила, — объяснил перепуганный Андрюс.

У баб затряслись бока от смеха, а рассвирепевший Анастазас решил свести старые счеты:

— А почему тогда с ублюдком Миколаса явилась?.. Почему не со своим жильцом и благодетелем, госпожа фельдшерша?..

— Сволочь! — И как хряснет Веруте Анастазаса по морде!

И вошла с Андрюсом в дверь, оставив Анастазаса ни живого, ни мертвого, приплюснутого к косяку.

Бабы затихли. Притворились, что не видели и не слышали, чтоб себе и своим детям ненароком не навредить, хотя животики так и распирало от хохота. Так тебе и надо, скотина неотесанная, за то, что мать оскорблял при ребенке. Так тебе и надо за то, что ребенка при матери нехорошо обзывал...

По правде говоря, ни Анастазас, ни бабы такого от Веруте не ожидали. С виду ведь — тихоня-тихоней. А попробуй, оказывается, задень... Умоешься соплями да еще облизнешься. Ничего не поделаешь, Анастазас. У вдовушки в доме хороший учитель живет. Аукштуолис давным-давно ее писать и читать научил, а теперь, говорят, объясняет, что босяки раньше или позже господ скинут и свои порядки устроят. Веруте-то, оказывается, способная ученица — приучает даже тебя, старейшего шаулиса Кукучяй, к этой мысли...

Одного только Розалия с бабами в толк не возьмут, почему самый молодой член шаулисов Кукучяй Кернюте такую честь Веруте оказала. Ведь не подруги они и даже не добрые знакомые... Может, она учительнице покрывало задарма выткала? В приданое. Голубое, будто летнее небо, и с белыми аистами, как она одна только умеет.

— Нет, нет. Не за это, — сказала четвероклассница Виргуте, дочка добровольца Кратулиса.

— А за что? — спросила Розалия, ее крестная.

Поскольку Виргуте из всех уроков больше всего любит историю, то она стала рассказывать все по очереди: после дня всех святых Кернюте задала четвертому классу сочинение о том, что они видели, чувствовали и слышали в день поминовения усопших. Все дети писали чернилами, только Андрюс рисовал цветными карандашами, пока Гужасова Пракседа не наябедничала. Тогда учительница Кернюте отняла у него тетрадку. Смотрит-смотрит в тетрадку, а слезы будто горошины — кап да кап. Попросила у Андрюса дневник и не двойку вывела, как все дети ждали, а огромную пятерку... Теперь этот рисунок Андрюса висит под стеклом в комнате Кернюте. За этот рисунок учительница и подарила Андрюсу почетный билет.

— Что же там было нарисовано? Никак, матерь божья Островоротная? — не выдержали двойняшки Розочки.

— Нет, нет. Обыкновенный солдатик. Мертвый. С открытыми глазами. Глаза голубые-голубые, и небо голубое... Река крови из груди струится — и Виргуте замолчала, не знала, как еще описать эту картинку.

Но бабы босяков верят на слово. У двойняшек Розочек уже слезы на глазах, потому что их старший брат погиб на мировой войне — даже где могила его, они не знают, а другие четверо, что в живых остались — на польской стороне... Не приведи господи воевать с поляками! Может, ребенок, отца не знавший, беду чует, раз такую картинку про день поминовения усопших намалевал?..

— О, господи боже.

Задумались бабы, притихли и не увидели, что все господа волости уже поднимаются по крыльцу. Юзефа Чернене с пани Шмигельской, за ними — граф с высоким, как жердь, гостем из Каунаса. Дауба с бабой, Чернюс...

— Дорогу! — рявкнул Анастазас, но Горбунок, будто с неба упав, дорогу господам загородил и сказал:

— Здорово, граф Карпинский! Здорово, господин Путвинскис!

— Здравствуйте, — ответила жердь. — Но вы ошиблись. Я — Бутвинскис.

— Мне один хрен.

— Прочь с дороги! — вспылил Чернюс.

— Пусть говорит, — сказал Бутвинскис. — Чего вы хотите, дружище?

— Свободы для Вильнюса и свободы для Литвы.

— Вильнюс мы скоро освободим, а Литва свободна уже целых двадцать лет, — усмехнулся господин Бутвинскис, решив, что имеет дело со слабоумным.

— А почему в свободной Литве свободы нету? Почему наших баб и детей в дом шаулисов не пускают?

Растерялся господин Бутвинскис, но когда Чернюс шепнул ему что-то на ухо, побагровел, будто индюк.

— А вы, почтенный, билет купили?

— Спасибо, что спросил. Теперь буду знать, что и тебе, Бутвинскис, больше хочется у своих лит выдрать, чем у чужих — Вильнюс.

— Да пошли вы, знаете куда!..

— Пошел!.. — И Горбунок цапнул обеими руками за полы шубы гостя да впился клыком в мягкое место...