Радуга

— Пила. Не помогают травки. Сама не знаю, что будет, когда ты уйдешь на заработки, оставив меня одну-одинешеньку... На это свое шоссе проклятое.

— Черт не возьмет.

— Может, говорю, не ходи. Авось, с голоду не подохнем...

— Еще чего выдумала?!

— Тогда меня с собой прихвати. Обед вам буду готовить. Обошью, обстираю всех.

— Опоздала. Стасе от Швецкусов уходит. Вместе с нами на шоссе подается.

— Лучше говори — с Пятрасом.

— А тебе не все ли равно?

— Как знаешь, Йонулис, — глухим голосом сказала Розалия. — Ты-то мужчина. У тебя голова на плечах. Вот сам и придумай, что надо сделать, чтоб лето у меня было спокойное и здоровье поправилось.

— Мало того, что белый свет меня с ума сводит, еще ты начнешь мне макушку долбить!

— Белый свет был, есть и будет, Йонулис. А мы с тобой временные. Мог бы и больше обо мне заботиться.

— Черт возьми, чего ты от меня хочешь?

— Подойди, на ухо скажу.

— Я не глухой.

— Маленького хочу. Малыша, — прошептала Розалия так, что Умник Йонас вздрогнул.

— Смеешься, или ты и впрямь на старости лет с ума сходишь?

— А что в этом плохого? Сам погляди, как Кулешюсова Марцеле ожила после Пранукаса, как помолодела. Какое счастье в их дом привалило, как дружно живут теперь!

— Дура! Кулешюсы первенца дождались. А мы с тобой уже семерых батраками да девками в люди пустили. Еще одного подпаска хочешь?

— Пока он вырастет, может, другие времена настанут?

— Перестань глупости говорить, дай хоть раз в жизни спокойно Москву послушать.

— Москва никуда не сбежит, а моя бабья сила уже кончается.

— Слышала, что тебе говорят?

— Как знаешь, Йонулис, — спокойно и сурово сказала Розалия. — Только не жалуйся, когда в Жемайтию уйдешь, что мне пришлось со стороны помощь искать, между нами говоря.

— По мне... Хоть бы самого викария. Ха-ха! Тс-с! Москва!

— Ох, чтоб эта Москва тебе боком выперла!

Но Умник Йонас ничего уже не слышал. Прижал обеими руками наушники и сгорбился, будто еж.

— Ирод! Не муж! — сказала Розалия и, уткнувшись в подушку, заплакала.

10

Когда схлынуло напряжение государственного масштаба, последний сон Розалии Чюжене дождался широкого отклика. Тем более, что учительница Кернюте уехала в далекий Каунас здоровье поправлять и, как говорила наушница Пурошене, свадебное платье справить. Но за кого Кернюте могла бы выйти? Разве что Мешкяле, сочувствуя викарию, сосватал бы Кернюте писарю своего участка Эймутису, который глядит на нее щучьими глазами...

— Нет уж! Чем с таким рохлей в кровать, лучше под поезд лечь.

— По моему разумению, единственный Кряуняле ей в пару годится.

— Верно говоришь. Ксендзом траченная девка в жены органисту — самый раз.

— Хо-хо-хо.

— Так будет, или иначе, помяните мое слово, этот угорь Жиндулис руки умоет.

— О, чтоб у него все оконечности отсохли! Ирод! Чтоб ему дьявол репейник в хвост!..

— То-то, ага!

Высокая политика мужиков-босяков и бабьи сплетни местного значения наконец-то разбудили умаявшегося за великий пост Кулешюсова бесенка...

Пасхальным утром, когда верующие после мессы высыпали из костела, перед памятником Михаилу архангелу встретил их Горбунок верхом на сосновой метле, обрядившись свадебным глашатаем — с пестрым петушиным пером за ухом, с пастушьим рогом на боку. Рядом с ним Зигмас извлекал из гармоники ржание породистого жеребца, а Напалис печально позванивал колокольчиком, словно церковный служка, сопровождающий ксендза к смертельно больному.

Закрутив за ухом пакляный ус, Горбунок подул в пастуший рог и, когда толпа затихла, начал пасхальную речь, восхваляя «нового надсмотрщика над сметоновскими министрами — ксендза Миронаса». А под самый конец мощным голосом Синей бороды затянул:

Не будем с поляками воевать!
Будем свадьбу викария играть!

После этого, упав на колени перед памятником Михаила архангела, пригласил графа Михалека Карпинского, соорудившего когда-то этот памятник, в почетные сваты. Всех остальных — обутых и босых — призвал по возможности помочь свадьбе, потому что у сыночка викария в кармане ветер свищет, папаша Бакшис скуповат, старший братец Кряуняле — пропойца, а первый дружка — опекун пашвяндрской графини Мешкяле, засеял этой весной половину помещичьих полей ромашкой, валерьянкой да табаком и вместе с пани Милдой и графом в долгах увяз. Пока урожай, обратившись в успокоительный чай и душистый дым, принесет нации забвение, а им — состояние, святой жених и состарится. Так что, хоть плачь, надо сыграть свадьбу на средства прихода... И сегодня же, поскольку после пасхи мужики-босяки уходят на строительство шоссе. Некому будет пить да пировать, некому петь да танцевать.

Хорошо в песне поется:
Славно ксендзам живется! —

поддержали своего крестного юные Кратулисы, сняв шапки, они пошли по кругу, ковыляя, будто нищие из Скудутишкиса.