Радуга

— Так вот, господин начальник... Раз не жалко тебе поместья, Милды да барышни, то пожалей хоть Фатиму. Съезди в Кривасалис. Будь добр. Успокой. Без тебя девка с ума сходит. Тебя во сне видит, точно кошка валерьяновый корень... Ты нашел ее и бросил, теперь она как земля без плуга. Лежит под паром. Зарастает бурьяном. Запомни, Фатима от своей бабушки унаследовала секреты колдовства, от матери — кровь горячую, а от отца цыгана-конокрада — ловкость ума. С ней я посоветовал бы жить в мире да согласии!

— Я не из трусливого десятка, значится! — громко закричал Мешкяле, но когда Блажис напомнил ему, что в прошлом году Крауялис купил за породистого жеребца Вихря у Фатимы здоровье, хватка господина Болесловаса вдруг ослабела. — Давай рассказывай все, что знаешь, про эту куртизанку и рецидивистку из Кривасалиса, а там уж видно будет, значится... Может, и куплю я для тебя быка.

— Боже мой, как ужасно ты ее называешь! Я бы на твоем месте выражался попроще: «Блажис, мне эта шальная девка в сто раз более мила, чем пашвяндрские лисица да овечка вместе взятые. Но разве моя вина, что у этой кривасальской куницы кроме тела своего и курной избенки, нету ничего, что бы дало волку долгое счастье. Посоветуй лучше, что ему делать, чтобы лисица под ногами не путалась, а он сам, днем овечку гладя да с куницей ночью резвясь, дождался бы смерти кукучяйского пастыря Бакшиса или святого его благословения».

— Перестань меня по полю водить, старый кабан!

— Считайся со словами, господин волк. Мне уж надоело зря языком молоть. Или ты две сотни литов сию минуту на стол выкладываешь, или мне домой в зубах приносишь. Но предупреждаю — может быть поздно. А с куницей поступай, как знаешь. Как твоя совесть подскажет. Постарайся жить по десяти заповедям божьим, милый волк, и никто твоего покоя нарушать не станет! Я ухожу. До свидания на том свете!

— Стой! — рявкнул Мешкяле, и на сей раз схватился за собственную грудь, доставая из-за пазухи пухлый бумажник. — На! Однако запомни — плачу не от страха, а в знак благодарности!

— Мне один хрен!

— В знак благодарности за то, что ты золотой крестик увидел, значится, на шее этой кукушки. С камешком прозрачным — будто капля росы. Так ты сказал, или нет?

— Так, начальник.

— Тогда запомни. Этот крестик мне дороже всего на свете. От покойной своей матери я его получил. Когда умирала. Два года назад он пропал. Помнишь, когда я в некоторой спешке от Крауялисов съезжал?

— Помню.

— Это все из-за него. Я заподозрил Констанцию, а хозяева ее защищали. Из-за этого мы и не поладили. А видишь, кто виноват, значится. Видишь! Возьми, Блажис, эти деньги. Не стесняйся. Побудешь на суде свидетелем.

— За деньги спасибо. А эту сказочку оставь, начальник, своей будущей жене да детям.

— Не веришь, значится... Хе-хе. Тогда отвечай волку серому, зачем тебе, кабан беззубый, столько денег понадобилось? Ведь скоро подохнешь, значится. Подохнешь! — в ярости кричал Мешкяле, поплевывая на ассигнации да перекладывая их в горсть Блажиса.

— Да мы, господин волк, с бабой своей зубы решили вставить золотые перед смертью. Говорят, и тут и там — хорошие зубы лучше сердца хорошего. Запас карман не тянет.

— Черт ты, старик, истый черт.

— Черти мы все, сынок. У всех руки загребущие. Только котелок не у каждого одинаково варит.

— Посмотрим! Посмотрим, чья возьмет, значится.

— Угрожаешь, господин волк?

— Не угрожаю, значится. Вою от радости, узнав кое-что из тайн кабана да куницы.

— Кто тебе говорил?

— Я говорю. Я — начальник кукучяйского участка полиции.

— Это ты зря, господин Мешкяле. Не лучше ли тебе чувствовать себя моим и Фатимы пайщиком, раз уж вложил небольшой вклад в наше товарищество?

— И-го-го! И-гу-гу! — заржал Мешкяле, точно взнузданный жеребец. — Черт возьми, никак мне снится?

— Сдается мне, ты уже проснулся.

— А может ты, сом с большим усом, из сказки моей бабушки явился?

— Страсть как люблю сказки, начальник. Много их знаю. Но такого, как я, в сказках не встречал. Я — из действительности, господин. Из жизни. Попросту говоря, из Цегельне. Блажис. Бенедиктас. Сын Изидорюса.

— Знакомый, значится...

— Может, и не знакомый. Только раз в полицию призывался, когда мы со свояком Швецкусом подрались. В Рубикяй. Из-за пастбища. Помнишь?

— Помню. Сядь. Выпьем.

— За что?

— За мое счастье!

— Рано еще, начальник.

— Почему?

— Счастье что птица. Пока в руке не держишь, до тех пор не твое. Слыхал я, господин Фридман взялся Бакшиса вылечить.

— Хорошо! Тогда выпьем за твоего племенного быка!

— Вот это дело другое. Спасибо на добром слове. Уж бык так бык... Первый в нашей волости. Отбоя теперь не будет от баб с гулящими коровами. Ума не приложу, кто его удержит-то? Мы с бабой слишком стары, батрак Рокас — слишком молод, а дочка Микасе, пока незамужняя, не может, ей не полагается... Может, говорю, господин начальник, мне хорошего примака найдешь? Чтобы с быком совладал, Микасе в чувство привел и род Блажиса спас для человечества.

— Ладно уж, ладно, старик. Пей, раз хочешь, за счастье своей Микасе. Мне-то все едино.