Радуга

— А как же мы, Болесловас? Как же мы с Пракседой? Неужто хочешь нас мужичками сделать?

— Не мое дело.

— Ради бога... Что ты говоришь, Болесловас?

— Мое дело сторона. Не крути ты мне голову!

— Может, еще скажешь, что и Пракседа не твоя дочка?

— На лбу не написано.

— За такие слова бог тебя покарает, Болесловас, — простонала Эмилия. — В конце-то концов... Раз уж ты отпираешься... Она же твоя крестница. Тебе нельзя на нее рукой махнуть. Пракседа тебя обожает, Болесловас!..

— Ну, ладно, ладно. Чем же я могу ей помочь, значится?

— Ты должен переубедить Альфонсаса... Послушай, Болесловас, во имя нашего прошлого... Пускай он покупает эту проклятую землю. Только пускай не снимает формы, пускай не тащит меня с Пракседой в деревню. Пускай покамест отдает хозяйство исполу.

— Ну, ладно... Перестань. Не плачь, значится. Попробую. Иди домой. Пора. Ты засиделась, Эмилия. Люди могут черт-те что подумать.

— А мне на них наплевать!.. Наплевать, Болесловас. Ты у меня один на этом свете — сказала Эмилия, поймав его руку и прижав к груди да уставившись холодными жадными щучьими глазами. — Ах, Болесловас... Помнишь, что ты мне сказал десять лет назад, в тот один-единственный разик?..

— Что было — сплыло, Эмилия...

— Нет, нет! Я тебе напомню: «Ты моя первая и последняя любовь, Эмилия». Я знаю, Болесловас, что тебе не везет в жизни. Я чувствую, что ты несчастен.

— Не твое дело, Эмилия.

— Мое, Болесловас, мое... Я вымолила у бога, чтобы ты заболел легкой болезнью... Я... Я тебя вылечу... Я.

— Отстань. Сбесилась. Посреди бела дня...

— Не бойся, дверь на крючке, — прошептала Эмилия, вдруг скользнув в кровать и прильнув к нему всем телом.

— Ты с ума сходишь. Ты. Не твой Альфонсас.

— Я не виновата. Ты виноват, что мне его сосватал... Такого киселя... пня трухлявого...

— Он слишком тебя любит и балует.

— А мне что с того?

— Альфонсас — мой старый друг.

— Он хочет сына.

— Сумасшедшая, значится. Что тебе Альфонсас скажет, если дождется похожего на меня?

— То, что сказал, когда родилась дочка.

— Что? Ради бога...

— «Кто может зачать — тот бог, кто должен растить — тот отец».

— Ха-ха. Твой Альфонсас — святой человек.

— Ах, Болесловас... Дорогой. Ему уже давно пора быть в раю. Скажи, признал бы ты меня с Пракседой в таком случае перед богом и людьми? Скажи... Соври...

— «С жиру не бесись», так поговаривал мой дедушка, — сурово сказал Болесловас и помягче добавил: — Сперва землю купите. Там видно будет...

— Какой ты умница, Балис мой любимый...

— Не за ум бабы врунов ласкают, а праведникам рога наставляют.

— Кто тебе такую глупость, сказал, Балис?

— Мачеха, вечный ей упокой... Мачеха любимая... Провались она в болото.

— Ах, дорогой... Я-то давно уже чувствовала, что ты без матери вырос. Сиротинка моя...

— Ведьма ты, значится. Самая что ни на есть ведьма, Эмилия. Вот не верил, что так легко меня подловить столько лет спустя.

— И за что я тебя люблю, ангел окаянный?.. Почему тебе все прощаю?

— Потому, что ум твой — в хвосте, — ответил господин Болесловас, капитулируя перед законной — перед богом и людьми — женой своего помощника господина Гужаса...

После визита Эмилии господин Болесловас, окончательно утратив душевное равновесие, попытался вернуть его при помощи чая с ромом. Когда не удалось, проклял самого себя, этот злополучный мир и господа бога, которому так хочется играть судьбой бедного Балиса и, призвав на помощь силы ада, заснул. Тогда и явился он — черный, будто уголь, весьма похожий на кота Швецкусов. Прильнул этот кот к ногам и бочком-бочком — в дверь. Болесловас вышел за ним на двор — а вместо черного кота черный жеребец стоит. Будь что будет — попробую на нем поскакать. Едва ухватился Болесловас за гриву, как поднял его жеребец и понес прямо в небо, оставив далеко внизу цокот копыт. Пока летел, в голове свистело, будто в пустом горшке, а когда приземлился, сердце так и кувыркнулось: стоит он на высокой круче Вижинты, а под кручей — пани Милда, в чем мать родила, глядит на полную луну да ноги в речной воде мочит. Не успела дурная мысль в голове мелькнуть, как черный конь опять черным котом обратился, черным пламенем с горки шмыгнул, вокруг шеи Милды обвился. Напрасно Милда защищалась, руками-ногами отбивалась, напрасно господина Болесловаса на помощь звала. Он ей спину показал, притворился, что не видит ничего и не слышит. Через минуту, когда опять к реке повернулся, от пани Милды и следа нету. Только черный брюхатый кот, забравшись в реку, лакает черную воду да зыркает на господина Болесловаса.

— Брысь, бестия! — воскликнул Балис, очухавшись, но вместо голоса издал лишь слабенький писк, потому что он был уже не он, а маленький дрожащий воробышек. И кот, стряхивая с лап воду, уже крался вверх по обрыву, глядя на него алчными глазами мачехи. Нет, не мачехи, а пани Милды. Воробышек нахохлился, в жилах у него кровь застыла. И вдруг, откуда ни возьмись, камышовка цапнула его из-под носа у кота да проглотила.

— Это ты, Фатима? — крикнул Балис, задыхаясь от жара.

— Иисусе, дева Мария! Господин начальник, проснись! Это я. Мужского полу!