Радуга

— Во имя отца и сына! — вскричала Тринкунене, перекосив лицо, крестясь левой рукой, а правую крепко сжав в кулак. — Не наш этот баран. Нет! Люди! Эта Блажисова сука хочет на моего сына наклепать. Ее отец, проклятый врун и мошенник, сам Анастазаса свататься возил и сам сватовство расстраивал, чтобы в конце концов к себе домой привезти, в амбар ночью запереть да с этой дурочкой спарить, будто барана с овечкой. Только не вышло ничего... Пшик вышел... Мой сын не такой дурак, как Блажис надеялся. Ему косоглазая не нужна. Он найдет жену одного поля ягоду. Упаси господи от голода, чумы, внезапной смерти и от такой снохи. Чудо ли, что Микасе стала на моего сына клепать да помои ему на голову лить? Ничего не выйдет, девка-вековуха! Не получишь ты его! На тебе! На! — сунула кукиши прямо под нос Микасе. — Накось, выкуси.

Только теперь Микасе очухалась:

— Люди добрые! Нашла жениха. Мне?! Уж чем гнилой пень Тринкунаса, лучше этот мертвый баран, хоть шкура теплая на зиму, хоть два рога, чтоб бока почесать, хоть мошна — для мелких денег!.. Где твои глаза, старуха, где совесть твоя, чтоб меня да родителей моих хаять при всем честном народе! Ладно уж! Может, скажешь теперь всем, за что ты нам свою первотелку подарила после того, как этот твой ублюдок в Пашвяндре опозорился? Может, и от своей коровы отречешься с тремя сосцами, как от своего бешеного барана отреклась? Ага, молчишь? Хорошо, что мой папаша башковитый, расписку у твоего муженька, олуха последнего, взял... Так послушайте меня, люди добрые!.. Эту подпорченную корову Тринкунасы моим родителям подарили за одну только надежду, чтоб я к ним в снохи пошла! Не дождаться вам! Чем такого в пару брать, лучше хвост в забор зажать, пускай мое добро вороны клюют. К нам не такие мужчины набиваются, не первотелку, а племенного быка в подарок шлют, и то мы не знаем. Еще выбираем. У нас не горит. Мы суженого дождемся. Пускай он покамест слюнки пускает, глядя на нас да на наше хозяйство. Потом дороже будем. Блажисова Микасе не какая-нибудь ромашка собачья, на которую любой баран нагадить может. Поищите себе сноху среди побирушек Скудутишкиса!

— А, чтоб у тебя язык через макушку вылез! — плюнула Тринкунене прямо в лицо Микасе, потому что не знала, как ее похлеще отбрить.

— Женщины! — кричал Горбунок. — Языки распускайте да рукам воли не давайте!

Но Блажисова Микасе цапнула Тринкунене за волосы и давай водить, будто гусыня индюшку. Уж такой комедии и впрямь зеваки не ждали.

— Перестаньте. Хватит, — пыхтел в окно Гужас. — Как вам не стыдно?

— Когда стыд раздавали, их дома не было, Альфонсас, — кричал Горбунок, будто аист скача на столбике забора.

Хорошо еще, что Микас и Фрикас догадались из участка выскочить и растащить дерущихся.

— Ведите в кутузку! Обеих! — рассвирепел Гужас.

— Альфонсас, не дури!

— И ты! И ты, Кулешюс, марш домой. Кончай комедии ломать!

— Кончаю, Альфонсас. Запасись терпением, — ответил Горбунок и, подняв обе руки вверх, голосом Синей бороды торжественно заявил: — Добрые католики и славные католички, не знаю, что вы скажете, но я, патриарх безбожников, бабу нашего старосты Тринкунаса оправдываю. Пускай она бежит домой да успокоит своего сына. Господин Гужас не привлечет ее к ответственности. Боже правый, Альфонсас, что такое лишний баран в хозяйстве нашего старосты, чтоб нам из-за него голову ломать. Прибавь, господи, ума старостину сыну, а баран — не тот, так другой будет. Или — насчет снохи!.. Тоже мне забота. Не Блажисова Микасе, так Тарайлисова Стасе. Не пашвяндрская пани Милда, так другая пьяная дылда. Дай только боже Анастазасу силу баранью...

— Тьфу! — плюнула Тринкунене в сторону Горбунка.

— А ты, Микасе, за то, что семью старосты оклеветала, сейчас сбегаешь в нижний приходской дом, к викарию и, соблазнив его, сюда приведешь. Только без сутаны и без штанов. Пускай он нам, темным прихожанам, растолкует, чем миропомазанный ксендз от простого парня отличается, и чем черный, рогатый баран — от черта?

— Тьфу! — теперь уже Микасе сплюнула.

— Видите, что творится, люди добрые? Черт будущую свекровь с будущей снохой поссорил, черт и помирил. Что, скажите на милость, будем делать с бараном, злой дух которого между нами еще порхает? Воистину, воистину говорю я вам — изгоняйте из себя бесов и поцелуйтесь как братья и сестры по примеру Тринкунене Кристины и Блажите Микасе!

— Аминь! — ответил Зигмас, а вслед за ним и остальные дети босяков.

Попадала бы со смеху толпа, но черт заржал страшным голосом тут же, где-то в небе.

— Иисусе, дева Мария!

— Иосиф святой!

Кто же это?.. Весь лабанорский цыганский табор со школьной горки вниз катит. И гадалка Фатима — впереди всего табора. В ее телегу запряжен бывший жеребец Крауялиса Вихрь. А возница — сын самого главы табора Архипа Кривоносого Мишка, вор несказанный, но еще ни разу не пойманный и потому такой гордый... А может, потому гордый, что рядом с ним Фатима восседает, закутавшись в свой красный платок — свежая, яркая, цветет как герань. На коленях у нее — младенец. Розовощекий. Белобрысый. Полугодовалый.

В ту же минуту толпа забыла про барана.