Радуга

Правда, в тот раз Жиндулис был под мухой. Но что у пьяного на языке, то у трезвого на уме. А с другой стороны, Адольфас и Кряуняле — не какие-нибудь дурачки. Их-то не надуешь, как легковерную Кернюте... Ах, Аспазия, если бы до твоих ушей дошло, что они об этом святом блудодее узнали, просверлив каждый по дырочке в потолке приходского дома!.. Если бы ты видела да слышала, какие слова и клятвы шептал этот удав барышне учительнице, пока ее в кроватку не уложил... Если б ты видела, Аспазия, как теперь Юзефа Чернене его кровь сосет посреди бела дня, спев дуэт-другой, без стыда и сраму! Ох, попался так попался этот приходской петушок в пасть к матерой лисе... Вряд ли удастся ему на сей раз унести целыми перья...

Так что покамест все козыри в руках Кряуняле и Адольфаса. Они-то застраховались. Пускай попробует, заделавшись настоятелем, не сдержать своих обещаний. Мигом его дело оказалось бы у епископа. Черным по белому. У Кряуняле, слава богу, язык подвешен и пером он владеет, а Адольфасу тоже не трудно три крестика свидетеля вместо своей фамилии начертить. Не настоятелевым домом запахло бы для Жиндулиса, не рутовым веночком молодой хозяюшки, а монастырской тюрьмой и пеплом смертушки. Ох, и прет же теперь молодое поколение пастырей. Чтоб их черти драли! Краснобаи, себялюбы. Потаскуны, пьяницы. Нищие духом. Только деньги драть у людей умеют. Только баб менять, будто цыгане кобыл. Разве сравнишь такого Жиндулиса с ксендзом старого поколения Бакшисом? Первая любовь Бакшиса Антосе ведь по сей день под его крылышком нежится... Или как он ухаживал, пока здоров был, за могилкой графини Ядвиги. А что и говорить о терзаниях Бакшиса, когда плод его грешной любви графиня Мартина оказалась в лапах дурных опекунов. Ведь из-за нее он, бедняга, ни жить спокойно не может, ни умереть. Кто уж кто, но Адольфас, которого Фридман назначил ворочать настоятеля в постели, видит, какими глазами смотрит он на маленькую картинку Мартины, поставленную на шкафчик, как вздыхает, до молитвы, перед ней, как перед святой. Сердце кровью обливается. И ключик от железного шкафа щупает, что у него на груди в бараньей мошне спрятан... И все говорит Адольфасу взглядом да сбивчивыми словами, чтоб после его смерти эту вещичку передать в руки Мартине, его крестной дочери... Ах, Аспазия, у Адольфаса в голове не умещается, как может господь так нечеловечески истязать своего верного слугу, а последнему потаскуну Жиндулису даже суровым перстом не погрозить? Все неприятности, все беды с него как с гуся вода. Наконец, разве не ухмылка самого Люцифера в том, что Адольфас при честном настоятеле лишь в батраки годился, а при этом чертовом семени в ризничии выдвинется. И ничего больше для полного счастья ему не надо — кроме тебя, Аспазия, кроме твоих чистых, трудолюбивых рук и бабьей нежности. Насчет обета мирской монашенки ты не переживай. Жиндулис, заделавшись настоятелем, перекрестит тебя левой рукой, и прощай монашество. Подумай только, все хозяйство костела оказалось бы в одних руках. Жалованье звонаря да ризничего — в одни закрома. Живи в свое удовольствие на старости лет. А если еще ребеночка дождаться?.. Если квелые Кулешюсы у бога дитя вымолили, то почему бы нам не вымолить, раз в наших руках такой колоколище, а? Аспазия! Почему твои глаза полны слез? От счастья предстоящего или от печали настоящей?

Откуда мог знать Адольфас, что Аспазия Тарулене, глядя на него, только о своем сыне Алексюсе думала? Что с ним стряслось-то? Почему по сей день весточки не шлет? Неужто не знает, что мать за его здоровье переживает страшно? Хоть сбрось платочек, смажь пятки да беги по дороге с криком: «Алексюс! Домой! Работа для тебя нашлась! До конца века!» Но вряд ли хватило бы сил Аспазии добежать хотя бы до Шнеришкяй. Суставы скрючены ревматизмом — ни для беготни, ни для колокольного звона не годятся. Надорвалась Аспазия в молодости, пока работу батрака исполняла. Спасибо Швецкусу, что дает пакляную кудель пощипать за кормежку да жилье... Господи, будь милостив. Пошли Алексюсу вещий сон да колокольный звон.

Забылись оба: и Адольфас, и Аспазия. А графская висюлька все гудела и гудела, пока ризничий Рилишкис не вбежал на колокольню и адским голосом не рявкнул:

— Адольфас, конец света или ты сбесился, как баран Анастазаса? Настоятель в кровати дохнет, викарий — перед алтарем. А я за все в ответе. Я, а не ты! Тебе не церковным слугой быть, а надсмотрщиком в желтом доме, раз тут чертей кличешь! Ты погляди, ты послушай, что в городке творится.

Опустил Адольфас свои ручищи, будто его холодной водой окатили, и графская висюлька замолкла. Но как остановить эхо колокола, которое уже неслось по всему приходу, обжигая уши и сердца верующих? Все, кто мог, бросили дома и бежали в Кукучяй. Ведь не зря во второй раз графская висюлька такую тревогу поднимает. Если настоятель Бакшис помер, — еще полбеды (не тот, так другой пастырь будет). А вот если поляк или немец на наш край напал, если мужчин на войну призывают? Что тогда запоем?

— Господи, сенокос на носу!