Радуга и Вереск

И виной тому был един человек — Шеин. Он-то и учинил этот последний бой у круглой башни. Ее осаждали немцы. Они были крайне злы. Кидались к башне с оскалом, ровно волки на корову. Закопченная белая башня отвечала им огнем. И они никак не могли одолеть сего воеводу с несколькими стрельцами. Уже с десяток тел валялись на подступах в лужах дымной крови. Этот Шеин сам слился с башней. Бил прицельно. Р-раз! И подо мной закачалась и эта лошадь. Я едва успел соскочить, дабы не быть подмятым, как она завалилась на бок, дрыгая ногами и выворачивая глаза до бешенства. Пуля вошла ей прямо в грудь и, видимо, сразу угодила в сердце. Другая пуля так долбанула по моему шлему, что я на некоторое время исчез. То есть град сей, замок дымящийся, орущий, с колокольным звоном растворился. И вмиг стало тихо. Тут же я пришел в себя. Меня оттаскивал в безопасное место немец. Совершенно придя в себя, я стянул шлем, ощупал голову, думая ощутить жаркий поток крови, но голова была суха, ну так, немного вспотела. Но уже сверху вздувалась горячая шишка. Я осмотрел шлем и обнаружил в нем вмятину. Немец зло усмехался, показывал на башню и говорил по-немецки. Я чуть-чуть знал уже этот язык, в лагере много было немцев, и мой приятель Ланге учил меня. Скоро он и явился. А я уже узнал, что в башне заперся воевода. Кто-то, значит, из смольнян подсказал им сию новость. Да не один, а с женою, дочкой и сыном. Се был его последний дом — башня. Мы с Ланге обрадовались нежданной встрече и тут же принялись обсуждать по-немецки, по-польски и на латыни, коею Пауль отлично владел, способ штурма башни. Паны мои, в войне все свершается сию минуту, сей миг, без подготовки приходит смерть. Так и здесь. Пауль Ланге неосторожно высунулся из укрытия, дабы указать на возможный путь к башне, как тут же зарычал, схватившись за торчащую из глаза стрелу. И в диком бешенстве и боли он выдрал вместе с нею свой глаз, еще громче зарычал и рухнул прямо лицом в пыльную траву и кирпичную крошку. Замолчал внезапно. Я с трудом его перевернул. Сей богатырь был бледен и мертв. Сердце его, видимо, тут же взорвалось от боли. Облик его был страшен, ровно облик Циклопа. Я перекрестился. Размышлять о превратностях войны не было времени. Шеин стрелял направо и налево, только сверкали огни узкие. Но ясно было, что он обречен. Это и бесило немцев более всего. Сдайся, коли не видно будущего.

А сдаваться воеводе уже было не с руки, не с руки… За валявшихся у башни ландскнехтов, за Ланге с безобразной рожей — за все это мы готовы были спустить с него семь шкур! И никто бы не пощадил его жену и дочку. И сына. Немцы их растерзали бы. И воевода это отлично понимал. Отступать было некуда. Зелье стрельбы и пули рано или поздно должны кончиться. Смерть воеводе! Der Tod dem Spitzenreiter![68] Der Tod!..

Нам надо было принести веревки и лестницы. Эта башня превратилась в замок. Остальной замок уже был наш. Мы добивали упрямцев, молящих о пощаде. А эта башня сопротивлялась. Гарь, хлопья пепла, треск пламени, взрывы петард и стрельба с криками, ржанье лошадей, женские вопли, визг собак… Небеса над Смоленском почернели.

Несколько пехотинцев пытались пройти по стенам слева и справа, но стрельцы из башни им не дозволяли сделать это. Рваные бока башни словно сочились кровью. Но она продолжала свирепо сверкать глазами и слегка дымиться… В эти минуты, паны мои, башня сия померещилась мне живым изваянием, и некий страх оковал все члены, я подумал, что мы все обречены, мы, а не они.