Радуга и Вереск

Но это было не так. Пехотинцы от пролома слева уже тащили лестницы. Немцы решили во что бы то ни стало взять сейчас же штурмом проклятую башню и отомстить примерно! Такой момент бывает в сражении, паны мои. Когда вдруг теряется всякий страх, всякое представление о жизни и смерти, и тебя словно крыла подхватывают… И сейчас сии крыла готовы были вознести нас на башню Шеина… Но… Но… Dei investigabiles viae eius[69]. Стрельба из башни вдруг стихла, да. Да! И мы услыхали крики: «Каменецкий! Каменецкий!» Что се значит?! А из башни снова кличут каштеляна Каменецкого, которому после смерти брата его воеводы Брацлавского король поручил командовать войском. Что же это?.. Как?.. Но кто-то сей крик сумел передать и самому Каменецкому, и тот спустя еще какое-то время явился. Башне крикнули, что Каменецкий здесь. И башня возгласила: «Здаёмся на волю пана Камянецкага!» И по-польски крикнули. А потом и по-литовски. Только немецкого языка знатоков у них не нашлось. Ну да! Ибо город и был литовским и польским. Людям Каменецкого стоило огромного труда оттеснить ревущих яро немцев. Да и мне стоило немалых сил сдержать себя, когда… когда они начали выходить из башни… стрельцы… Двоих немцам сразу удалось застрелить на месте, поднялся крик, немцев еще дальше оттеснили, а к башне смело выступил сам Каменецкий и уверил, что более ничего не произойдет худого, и тогда они снова пошли, и наконец он — боярин воевода Михайла Шеин с окровавленным плечом, окровавленной бородой, все-таки наша пуля его достала, в шишаке, обсыпанном кирпичной крошкой, известкой. В панцире поверх платья. Лицо его ничего не выражало. Окаменело. Это было лицо человека, уже не нашему миру принадлежащего, вот что. И тут же всем стало ясно, что воевода так и не сдался. А пожалуй, сдался некий муж, который опечалился судьбой жены, а главное дочери и сына. Но… Но, паны мои, его-то мы и не увидали. Кровь густо падала у него с железного локтя, струилась. Щека была посечена осколками. Сей тридцатилетний воин показался мне много старше. Немцы издалека кричали свое: «Der Tod!.. Tod!.. Tod!»

В какой-то миг почудилось, что сейчас же он ринется на копейщиков и сомнет их, как зубр. Мы полны были ненависти… но… но вдруг как будто преисполнились другого, совсем другого чувства… Без приказа офицеров копейщики вдруг опустили свои копья. Да, несомненно, они склонили копья… Следом шла жена воеводы в накинутом поверх платья плаще, в убрусе то ли в цветах, то ли в разводах кирпичной пыли, а дальше дочка-подросток в белом платке и мальчишка, завернутый в шубейку, на руках у коренастого простоволосого стрельца с длинным носом, светлой волнистой бородой. И в какую-то минуту вдруг все стихли, даже немецкие пехотинцы. И все молча взирали на последних защитников Smolenscium’а.

Да, это было так.

Пленников препроводили в лагерь, а резня в городе продолжалась. Мы не могли так быстро остановиться. Казаки, ландскнехты, подоспевшие пахолики, венгерцы вламывались в уцелевшие дома и все там переворачивали вверх дном. И никто уже нас не удерживал. Никто не останавливался и перед храмами — врывались и туда. И должен сказать, что наши истые католики и почитатели икон не останавливались перед тем, чтобы ободрать драгоценные оклады с икон. Здесь выявилось, что сии поклонники изображений Господних — поклонники лишь на словах, поклонники, лишь когда им надо притеснить кого-нибудь вроде лютеран или ариан. Да, и се — правда. Я сам видел.

Увидел я и того попа с растрепанными власами на склоне горы среди древес — он уже не сидел, а валялся, разинув желтозубый рот в небеса и ухватившись обеими руками за копье, что торчало из брюха. Кто-то из наших пригвоздил его к земле. А копье вытащить не успел, видимо тут же отвлеченный кем-то. Sic! Пощады не было никому. В кустах по оврагам наши гонялись за жителями, как за зайцами на охотничьей забаве. Но два года осады вовсе не были для нас забавой. И сердце солдат надо было утолить возмездием. Кто-то уже добрался до винных погребов архиерейских и боярских. Вино растекалось, мешаясь с кровью. И в воздухе стоял невозможный запах — и все-таки возможный — запах победы. Его, паны мои, и чают солдаты. Smolenscium был богатый город, купечество здесь процветало. Товары с запада собирались здесь, перекупались смольнянами по тем ценам, коих они желали, таков был привилей царев. Беспрепятственно пропускались лишь драгоценности всевозможные, украсы, — сразу в Кремль. Это было несправедливо к нашим купцам. И теперь словно бы справедливость торжествовала… Ну по крайней мере, они расплачивались за все, и за это тоже! Bellum belli[70].

Было уже жарко. И я тоже решил освежиться вином на чьем-то подворье… Савелій! Мой кубак пусты!.. Sic!

Всюду шли казни. Горы смоленские стенали. И где-то все ударяли в колокол, равномерно били, словно бы отпевая сей град. Что ж, надо было сразу покориться. А так — gladio et igne[71]. Таковы законы войны.