Радуга и Вереск

— Здравствуй, пан! — весело приветствовал его Бунаков, сверкая белыми зубами. — Как идет служба в нашем граде? — Он соскочил довольно легко для своего роста с лошади и шагнул навстречу, протягивая руку.

Николаус ответил на крепкое рукопожатие.

— Привыкаю, пан Бунаков.

— Погоди, вот погода наладилась, как раз сады заквітнеюць[78]. Да и улицы просохнут. Тут сколь ни бросай кладей, а все одно в грязь утонут, это уж так и есть, ня обессудь. Слышно, у пана Плескачевского зажил? — говорил Бунаков по-польски, иногда переходя на западнорусский.

Николаус подтвердил.

— А я вот вожу провиант потихоньку. На Москве-то уже задумались о междуцарствии в Речи Посполитой, чуешь? Запасаться хлебом да сушить, как говорится, рыбу с сухарями надобно. А они пока раскачиваются, вераць у свет[79]. Да я-то помню хорошо, как мальцом здесь бедовал с прилипшим к хребтине животом в осаде-то. А премудрые торговцы зерно в золото обращали. Хотя воевода тот Шеин и наводил правеж без жалости и промедления.

— Ты знал воеводу? — спросил Николаус, взглядывая с любопытством.

Бунаков усмехнулся, провел пятерней по безбородой щеке.

— Не, куда ж мне ему в товарищи? Аз мальцом пребывал в той алчбе, — вдруг проговорил он, как понял Николаус, по-московитски и посмотрел на Николауса с улыбкой. — Ніяк адведаў ўжо пра правадыра граду?[80]

Николаус кивнул.

— Да, то верно. Крепок бяше муж… Да почто бяше? Он и есть, — снова перешел Бунаков на русский и, взглянув на Николауса, повторил: — Силен был и есть Михаил Борисович Шеин.

Лошадь ткнулась Бунакову в плечо, он отвел ее морду в сторону.

— Погодь, погодь… Воевода, — продолжал Бунаков, щурясь на солнце. — Он сейчас на Москве. Вышел из плена вместе с отцом нашего… ихнего царя Михаила Феодоровича Филаретом, ныне патриархом всея Руси.

— Царь Михаил Феодорович? — уточнил Николаус. — А батюшка Филарет?

— Ага, ага, так и есть, — отвечал Бунаков. — В миру бысть… ну, он был Феодор. После пострига — Филарет. Слышно, промеж них дружба, аки меж плененными, по несчастию, а теперь и по счастию. Один патриарх, другой — боярин добрый, голова Пушкарского приказу. Затое і напакутаваліся ў няволі[81].

— Почему же? — спросил Николаус. — Именитый пленник…

— Ему отмстили, — ответил Бунаков.

— Кто?

Бунаков взглянул на Николауса исподлобья.

— Как кто? Кто брал сей град.

Кровь бросилась в лицо Николаусу.

— Его величество?!

— Лишеник бысть, — пробормотал Бунаков по-русски. — Сразу его как забрали из башни, так і значна катаваць зачалі[82].

Николаус всматривался в чуть посмуглевшее от солнца лицо Бунакова.

— Так он раздражил всех своим стоянием в граде, — добавил Бунаков.

— Не может такого быть, — сказал Вржосек.

— Спроси любого, пан, — ответил Бунаков.

— А его родные?

— Всех отпустили после плена — женку, дочерь, сынка. Но в плен-то взяли… бабу с детишками… Владислав, сын королевский, приезжал сюда и Михаила Борисовича с собою привозил. Они с кавалером Новодворским обходили сию крепость, вспоминали, как один штурмовал, а другой отбивался. Сябрамі ворагі сталі[83], — Бунаков оглянулся на телеги. — Ну ладно, пан, павяду свой караван далей. Тут патрэбен догляд. Чем глубже вникаешь в дело, тем и потерь менее. Хотя есть у меня и добрые доглядчики.

И они распрощались.

Алексей Бунаков снабжал гарнизон провиантом, вел торговые дела в Речи Посполитой. Когда Николаус принялся уточнять у пана Григория обстоятельства пленения воеводы, тот нахмурился, спросил, кто ему про такое сказывал.

— Про пытки?.. — Николаус запнулся, помедлил, но, вспомнив сказанное Бунаковым о том, что все это дело тут каждому известно, ответил: — Алексей Бунаков. Ведь все знают?

Подумав, пан Григорий кивнул. И тут же вскинул указательный палец.

— Но не говорят. К чему бросать тень на его величество? Тем паче мирно усопшего…

Николаус ничего не ответил.

Пан Григорий продолжал:

— Сей Бунаков бывает несдержан на речи. И ему это прощается… до поры. А тебе, дорогой мой Николаус, могут и не попустить. Знай это. In silvam non ligna feras insanius[84]. Запомни, мой мальчик.

— И все-таки мне хотелось бы знать…

— Не будем об этом, — резко ответил пан Григорий.

«А какая-то безуминка в нем точно есть», — думал Николаус, вспоминая все речи Алексея Бунакова еще в то время, как они шли в обозе сюда, в Smolenscium.

Но, несмотря ни на что, предсказание Бунакова о садах — сбывалось. Сады і напраўду расквіталі[85]. Как это у московитов говорится? Верто-грады. Gardens florent[86]. Sodai žydi[87].

Измокшие зябкие деревца радостно впитывали тепло и солнце и отвечали светилу взаимностью, так сказать. На ветках распускались белые и розоватые, а то и совсем густо-розовые цветы. Сады цвели по соседству с повалушей, в чужих дворах и во дворе пана Григория Плескачевского, так что комната рыцарей плавала в ароматных облаках. Хотя под утро ее и надо было все-таки хорошенько проветривать, особенно если к вечерней трапезе Савелий подавал квашеную прошлогоднюю капусту с брусникой. Молодые рыцари были живые люди.