Радуга и Вереск

На ночь я остался в этих палатах. Да, вот в этих. Так вышло, что сразу сюда и поселился. И утром не сразу мог понять, куда это судьба забросила меня. А как увидел в окно башню, сразу сообразил.

В этот день его величество въехал в Smolenscium.

Вид града был ужасен. Где-то еще дотлевали пожарища. Всюду дымились головешки домов. Деревьев в граде почти и не было, смольняне все порубили на дрова в осаде. Только по оврагам еще зеленели кусты и тонкая ольха. Домов уцелело не так много. Всюду валялись трупы ратников, старцев, жен и… Да, зрелище было печальным. Вместо цветущего града — головешки, камни, облитые кровью, в полчищах мух. Бредущая корова с раной в боку. Собаки с испачканными мордами. Воронье на зубцах стены, на столбах. Раскиданные тряпки, чадящие попоны, седла, черепки и кувшины с горшками, куриные перья, чьи-то головы, насаженные на ограду, а у стены и живой еще ратник, посаженный на кол, с запекшимися обкусанными в боли губами и сломанными пальцами, с мутными глазами — и все живой… Летом на колу можно мучиться и день, и ночь, и еще двое суток, у кого как.

Оставшиеся горожане встречали короля скорбно. И он даровал им жизнь, жалкой толпе ревущих женщин, хнычущих младенцев, перепуганных детей, седых старцев и уцелевших, пораненных в большинстве своем, ратников. А ведь сразу хотел пожаловать им королевские милости, жизнь, свободу. Теперь-то они, жестоковыйные смольняне, склоняли свои бедовые головы.

Обозрев замок с горы подле собора, король рек, что отстроит сей град и он будет богатым и еще более знаменитым, чем прежде. Из туч тем временем полилась небесная вода, еще с утра тучи над замком клубились, и не внять было, то ли облака дыма, то ли тучи дождя. Сей дождь был благодатью. Сыпался на раскаленные камни, смывал кровь. Скоро по склонам катились мутные ручьи. Король улыбался сквозь струи. Я видел его улыбку, улыбку Сигизмунда Третьего Вазы, Божьей милостью короля польского, Великого князя Литовского, русского, прусского, мазовецкого, жмудского, ливонского, а также наследного короля шведов, готов и венедов… И хотя мы, приверженцы Мартина Лютера, много притеснений от него претерпели и даже сами многие католики не жаловали приязнью его, но — но в то дождливое утро смоленское я не мог не отдать должное его настойчивости, мужеству. Я узрел отблески на его лице, и се были отблески его королевской звезды, приведшей его из шведской отчизны в Речь Посполитую и сюда, дабы вернуть Smolenscium навсегда Короне.

Et sic per omnia saecula saeculorum![72]

Савелій, яшчэ кубак! Што? Алена?!

(В этом месте рассказа капитана Плескачевского пани Елена встала и, сотрясаясь от рыданий, пошла прочь. Капитан растерянно и глупо глядел ей вослед, щетка его усов багровела в свете лучин. Савелий застыл с большим кувшином в руках, тоже глядя вослед господарыне. Лица сыновей тоже были обращены к уходящей матери.)

Гм… Гм… А ну, Савелій, вярні-ка гаспадыню… Хоць, няма, стой… Добра[73]. Varium et mutabile sеmper femina[74]. Да. И нет такого… такого… nulla fere causa est, in qua non femina litem moverit[75]. А о чем тут спорить? О превратностях войны? Как будто это все не в обычаях солдат, тех же московитов, бравших замки Ливонии. Или даже занимавших города своих соотечественников, как Новгород при Иоанне Лютом?..

Да я еще не все рассказываю, ради младости Александра, ну и… женского сердца нашей смольнянки Елены…

Dominus noster iudex![76]

Мы здесь все солдаты Короны. Выпьем же во славу ее! И пусть наши сердца никогда не дрогнут в бою. Ибо для сего мы и рождены! Лей шчодра, Савелій!..[77]

14. Жизнь в повалуше

И утром Николаус, пробудившийся внезапно, как бы от выстрела или резкого окрика, будто тот же пан Григорий двадцать лет назад, не сразу взял в толк, что было и чего не было… и не сам ли это он одолевал штурмом стены замка. Тут же в горенке спали на деревянных простых полатях сыновья пана Григория. Николаус сел на своей кровати, опустив босые ноги на ковер из медвежьей шкуры… Да, пан Григорий еще рассказывал, как добыл с сыном Александром этого медведя в лесах за речкой Ливной, и сетовал, что старшему эта забава не по нутру, а вот игра на лютне по сердцу весьма. И тот в самом деле взял принесенную Савелием лютню и вдруг заиграл, да так умело, что в голове у Николауса все перевернулось: да в далеком ли замке на Борисфене сей дом в ночи стоит? Не на Висле ли? И удивительно было, как Войтех, по всему видать сильный воин, с нежной виртуозностью держал одной крупной пятерней шейку инструмента, а другой трогал струны, и те дрожали то ласково, то гудели, будто сучья при ветре, то шли волнами, то дребезжали военными рожками…