Радуница

Со всех районных хозяйств ополчались лучшие механизаторы, в условленный день съезжались на поле брани. Спозарани взбодренный и деловитый, Дядька действовал грамотно и без суеты, и лишь бритвенная сечка на скуле, прижжённая тройным одеколоном, кричала о его мальчишеском волнении. Он не бузил и не терял головы, когда роковая бумажка извлекала из шапки неудобный участок, а мысленно квадратил его, как шахматную доску, размышляя, пахать всвал – так, чтоб, точно по морю волны, разбегались по полю чередующиеся гребни земли, или, наоборот, вразвал – развалив поле надвое глубокой поперечной бороздой. Над судейским столиком вспыхивал красный сигнальный флажок – и Дядька коротко и требовательно, словно земную ось, гнул рычаг на себя, врезая плуг прирученным движением…

И всё шло по-заведённому: копоть, пыль, рычание моторов, развеваемый прах земли и, наконец, пузырящийся свист главного судьи… Отмашка! Трактора на исходную позицию! Комиссия в галстуках и кожаных ботиночках исследует глубину вспашки специальной линейкой, совещается и записывает в блокнотик.

Оборвав борозду рядом с лесом не абы как, а каллиграфическим почёрком лемехов, изящно вынутых на всём пылу, Дядька отпинывает дверцу и, словно космонавт, долго не видевший землю, шалеет от дарового воздуха и света. Встав на тугую гусеницу, на ветру и вешнем солнце закуривает дрожащими руками. Глядит на свою поэму, тревожно ищет изъяны. Почти всегда вычитывает какую-нибудь одному ему видимую затёртость оборотов или небрежную рифмовку борозд. Но уже не переписать, не перепеть. И, стараясь не помять пахоту, он идёт в прохладный березняк за соком. Сок в трёхлитровой банке с муравьями, но оттого с приятной кислинкой. Как победную чашу, Дядька обеими руками подносит склянку ко рту. Ночь мигнула звездой, а склянка полнёхонька. Сок льётся через край, сверху барахтаются муравьи. И Дядька пьёт этот сок прямо с живыми муравьями, и те муравьи, которые чудом спасаются от раззявившейся воронки, мечутся по стеклянному ободку, но и они не уходят от гибели, и медведь смахивает их языком.

Потом он возится в движке, проверяет состояние ведущего ремня или подтягивает пассатижами проволочный хомутик на шланге топливной подачи. Его как будто не волнует, что там решается за столиком, какие циферки вплетаются в судейское табло. Всё это пустяки для него! Но вот его обступают, трясут мазутную лапу. Щёлкает фотоаппарат городского корреспондента, когда на шею медведю, приподнявшись на цыпочках, душистая старшеклассница надевает атласную ленточку чемпиона.

На полевом стане хрипят котлы. Там согнали в шеренгу столы, выплеснули красную скатёрку, в автобусе с выпуклой крышей и овальными дверьми навезли из клуба нафуфыренных грудастых артисток. Песни из журнала «Советская эстрада» за такой-то год, рассыпающаяся пасьянсом игра баяна и гомон торжества. В закатном солнце немым укором стоят перед глазами непочатые бутылки «Пшеничной», а выпитые скребут душу народа и склоняют к стихийному творчеству. И вот уже дрёмному, исплясавшему ноги директору обляпали губы и шею помадой, замышляя драму в его семейных отношениях, но наутро он провёл с мужиками воспитательную беседу, и все поняли, что кругом не сознательные граждане, а мудочёсы и свистуны, и делать бы им нечего в совхозе, космосе и Советском Союзе…

Так Дядька побеждал в профессиональных конкурсах мастерства.

Но самый строгий досмотрщик и судья сидел, словно сыч, и караулил его дома. К тому времени сыч обрюх и одрях, с дизельной его турнули по возрасту, нарушив душу до крови, а жить без государственной установки он ещё не наладился, тычков и понуканий старухи не зачисляя на сей счёт. Обида не запекалась. Сыч, вымещая её, качал седой головой, ехидно комментируя совхозные состязания, и, как верного друга юности, павшего в бою, оплакивал свой газогенератор. В том смысле, что будь у него нынешний ломовой – табун коней в поводу, – старик всколыхнул бы кое-кого за грудки и вообще наделал бы шороху. И что, дескать, не бахвалиться бы этой шантрапе лёгким хлебом, чёрной корки в лихой год не едавши. Однако в новой технике старик не микитил. «Натик» его давно обглодали, лишь одно колесо гнило у взвоза, да и с того колеса поганцы срезали сваркой зубья – на колуны… Сыч был хмурый и злой. И когда от совхоза в воскресный день посылали на распашку частных огородов захудалый тракторишко, беря за это сущие копейки, Сыч уличал в этом унизительную для себя подачку. Он, как привязанный, шагал за плугом, всё на сто раз нудно перемерял саженью, а если, не дай бог, замечал оплошку, норовил запередить и с белыми глазами навыкате преследовал трактор, спотыкаясь и чертыхаясь:

– Не та-ак, не та-а-ак! И куда вы, вертолобые, торопитеся?!