Радуница

А то он, как старик, повадился сосать трубку.

Отец день-деньской пропадал на тракторных работах, мать тоже надолго отлучалась из избы – в лес на распилку дров, на ток, на жатву в поле или другая запарка; словом, от зари дотемна в пристяжке, с чужой головой на плечах, изредка проведывали своё хозяйство. Водиться с маленькими за божью плату призывали со стороны бабку Агафью.

Эта Агафья бездетно-безмужно куковала в зимовье на Дресвяном, что вверх по Лене. От реколома по ледостав служила от киренского техучастка бакенщиком, а зимой промышляла ловушками белок и соболей, зайцев и кабарог, крупное мясо – изюбров и лосей – добывала пулями из грубого аккумуляторного свинца, обстуканного молотком в угловатый злобный шарик, который старуха прокатывала через ружейный ствол на предмет проходимости. Весь год, кошачья душа, она не вынимала из реки капроновые сети домашней вязки и посадки, ставя их по открытой воде в тихие речные омуты, называемые на Лене ва́дигами, а зимой из ёлок и пихт нагораживая под вырубленным льдом запруду – заездок. Отличало Агафью ещё и то, что во рту у неё едва ли не постоянно курилась трубка, вырезанная из окаменевшего кедрового корня, с канальцем не толще соломинки, выжженным стальной про́волочкой. А руки её – комкастые и шершавые, как у мужика – кроме разделки рыбы-мяса, верчения тетивы для сетей и мялки шкур, кажется, от роду не знали иной работы.

Собаки, едва старуха входила в село, гремящей сворой облаживали её в проулке, с вздыбленными холками чуя животную смерть, пропитавшую суконные штаны, в которых старуха проделывала свои чёрные делишки и вообще форсила в этой охотничьей одёже круглый год. Агафья, забаррикадировавшись зимой камусными лыжами, а в другое время – чем ни попадя, отстреливалась посохом и жутко, смущая мужиков, ругалась: «У-у, кулацкое отродье! Поразвелось вас в Рассеи, недобитков…» Детей она, вероятно по причине собачьей нелюбви к себе, называла «шшенками» и всякий миг ожидала от них какой-нибудь гадости, а посему посох всегда был у неё на вооружении. И когда она, ревя медведем и страшно качая зыбку с ребёнком, норовившим за борт, наконец убаюкивалась сама, кто-то подкрадывался со спины… Баба Яга, пробудившись, на кривых лесных ногах припрыгивала в огород, где бабушка со старшими сыновьями копала картошки, и зепа́ла изо всей моченьки:

– Кла-арка-а?! Кла-арка-а-а, м-м-мать твоя с-с-су-ука-а, кобель твой отец! Твой ш-ш-шенок опеть мою трубку о́тнял!

– Да что ты, царица небесная, будешь с ём делать! – сокрушалась бабушка, разгибаясь до помутненья в глазах, до ломоты в пояснице. – Ми-ишка-а! Кому говрю?! Чё залез на забор?! Поди-ка сюда, рожа бесстыжая!

В школе Дядька пе́трил (понимал) в точных науках, был старательным, упорным, рисовал бодрые стенгазеты в честь красных советских дат. Но и ко всякому баловству был отзывчив, с уроков убегал с друзьями на реку, стрелял из ольхового лука и пёк в костре картошку, а то зорил в березняке вороньи гнёзда. Или вешал портфель на сук, приходил к отцу в поле и катался с ним на тракторе, а если случалась поломка, спокойно и делово зачищал от гари зазор свечи зажигания, железным щупом измерял уровень топлива в баке или подавал нужные при возникшей неисправности ключи, без прицелки разбираясь в их номерах и почти никогда не ошибаясь.

Сердечная привязанность к тракторам, к земляной работе и определила Дядькину судьбу.

После школы, как нарочно, попал в танковые войска под Читой. И тоже крепко и основательно служил, с той нерасшатанностью в мыслях и поступках, с какой присягают Родине и верят в необходимость своей солдатской жизни, своего священного отлучения от земли крестьянские мальчишки. С любовью к технике, к её механизмам, могучим и надёжным, дослужился до старшего сержанта. Оставляли при части: учись, работай! Он дал согласие, а весной 1974 года поехал в отпуск… Носился по селу, как сорвавшийся с цепи, в кровь и клочья дрался с парнями возле клуба – справлял дембель. До кучи утащил из амбара курковую одностволку двадцать восьмого калибра, записанную на отца, и через раскисшую пашню пополз к уткам, которые плавали в болотине за магазином. Черпанул стволом земли, уток – вспугнул, с ружьём шурум-бурумом очутился в Старых Казарках, не разделил чью-то точку зрения, его тоже не поняли – и он ради утверждения своей позиции понужнул в потолок… Когда оклемался и схоронил порванное ружьё, мать восстала облаком – и уж с той поры не выпускала из-под своей власти, сильничала над любым своевольем и, куда бы ни пошёл, налаживала слежку. Первым делом облако слетало на почту, пошушукалось с почтарками, и в часть отписали: «Не могу выехать по семейным обстоятельствам». Дядька разгадал, швырнул в печь обшитый шинельным сукном армейский альбом с фотографиями…

Была у него после армии высокая чистая любовь – молодая приезжая учительница, которая ходила к ним в баню. Они раз или два стояли на дебаркадере… Облако среагировало, провело разъяснительную работу:

– Зачем тебе долговязая?!