Радуница

Как-то поспевали, хоть вкладыши на коленвале у этого «Натика» были из алюминия, а не из баббита, как теперь, и меняли их по три раза на дню – расплавлялись. Так-то жизнь и шла, словно по борозде. Скоро пахарь обабился. Пока в поле снегу по пояс, чин чинарём хозяевал: когда кадушки наполнить, когда стайку почистить, а когда воротчики наладить. Но едва просыпалась и обсыхала земля, всё бросал на произвол судьбы и подцеплял плуг. И тут его уже не выпрячь: то пашут, то воду возят на полив, а то иное колхозное тягло. В сентябре жена с ребятишками выступали на огород, деревянными лопатками ковыряли свои трудные полста соток, сами стаскивали под навес крапивные мешки с картошкой, сами сушили на последнем осеннем греве, вороша покосными граблями, и сами через окошко в полу засыпали в погребе три сусека: на еду, скотью и на посад. Он же и дома в эти дни бывал затемно, исчезал со светом.

Но вот подросла смена, и отец садил за рычаги младшего, когда он приносил в поле хлеб, сало и похлёбку в котелке. Сам уходил под черёмуху – обедать на постланном рушнике. Строго следил, чтобы помощник не клюнул носом да не съехал под угор. Теперь это были сравнительно манёвренные, дизельные кони; загонишь такого – уже не вышка, но небо в тесную клеточку. И если горе-ученик потрошил землю дуром или гнал полоску сикось-накось, а то зарывал плуг со всем ударным энтузиазмом добровольца-целинника и дыбил трактор, стрекотавший копотью, отец кидал чашку-ложку и трусцой человека, понюхавшего жизнь сзади и спереди, бежал через поле с крепко просоленной руганью на устах:

– Каки-и-их только полоротая не нарожает!

Фирменная фуражка тракториста, по внутреннему ободку нашарканная лбом до светло-коричневой шершавости, от возмущенья соскакивала с головы. И волосы на маковке были в бисере пота, а седые виски неожиданно сухие. Однако и передовой пахарь был начеку. На полном ходу он сигал на землю и давал дёру, а отец настигал трактор ближе к лесу или речному обрыву и, не умея ни бежать дальше, ни вспрыгнуть в кабину, некоторое время шёл рядом и разговаривал как с живым:

– Ну и куда ты едешь?! Не едь, а!..

Ещё Дядька ездил на косилке, на граблях. И тоже отец переживал: как бы не напекло голову, не брякнулся бы под ножницы или острые зубья.

С тех-то давних пор в Дядьке прорезалось и прозрело это редкое чувствование земли.

Он всегда знал, какое поле как вспахать. Земля за его плугом поднималась в медленном величье, расползаясь босяцки, как рубаха на груди, и там, где по осени выжгли недожатки, дымно стлался золистый шлейф и послушно волочился живым прахом. Но вдруг намертво заклинивало плуг, топя стрелки в счётчиках топливной системы, гусеницы раз и другой проворачивались вхолостую, и если траками не перекусывало стальной палец, разувая трактор на одну ногу, и не откалывался лемех, то в глубине земли сламывалась ледниковая крепость, а сама пашня со стоном отплёвывала в этом месте кусковую мерзлоту.

На вольном духу мерзлота стремительно чернела, точно разбрызгивая внутри себя тёмную жирную кровь, которую пахарь отворил плугом. И с этим отпотевающим дыханием земли, весны, России Дядька тоже покрывался испариной. Как в школе, рисуя стенгазету, он боялся смазать краски, проколоть лист карандашом или разлить гуашь на чистый ватман, так и бороздки он выводил с трепетом, но сразу набело, без нервного черканья, ровно и вдумчиво. И это была самая великая и нужная книга, которую творил человек. Вспашку узнавали, как почерк стилиста, и восхищались:

– У них старик пахал на совесть, Колька ихний может… а Миша вообще красиво пишет!

По весне скворцы слетались на поле. Роились над остервенело-собранным Дядькой, над его мелко, а то крупно и знобко дышащим трактором, пикировали на вспарываемый гребень. Пока он ещё не сомкнулся в длящуюся прямую строчку, не заштриховался зубьями подвески и лишь выпячивал свою земную силу и плодящую утробу, а черви, сонные и слепые, гнулись и тыкались между комками, пернатая братия сощипывала бледно-розовые ребристые выползки и несла в клювах через пашню к селу. Там над сеновалами и амбарами на высоких ошкуренных жердях покачивались от ветра и собственной внутренней жизни скворечники из пустотелых осиновых чурок. Сев на струганный нос или ольховую ветку, прибитую на два гвоздка к теремку, скворец ли, скворчиха скрывались с поклоном в выдолбленном оконце. Оттуда с раннего утра пищали, распахнув клювы, и змеились узкими алыми языками голодные скворчата. Но радостно замолкали, едва окошко затыкала тень, и тогда теремок заходился в клёкоте и щебете. И в том, что пахарь, сам того не ведая, и эту небесную тварь накормил, и гудящую над крышами крохоту по-своему поднял, а не одному только человеку дал хлеб и веру в завтрашний день, была особая праведность и ширь крестьянской судьбы.

Каждое лето праздновали конкурс пахарей.