Радуница

– Налимов ловишь, а всех пропивашь! Хоть бы рукавички мало-малишные справил себе, а то ходишь как пролетарий: ни ва-а-режек, ни ша-апки путной! Всё как есть дедово потаскал-сносил…

Дед (он к тому времени ослеп, возили в область вживлять хрустальные глаза, однако было уже поздно) всё слышал. Но неожиданно не закричал, не устроил перепалку, а дождался окончания разговора и кротко, но со значением вклинил незнакомое, по-своему понятое слово, услышанное от городского человека, который скупал по осени картошку:

– Бо-ом!

Дядька, загремев табуреткой, взмыл встрёпанный и раздувший ноздри.

– Кто-о бо-о-омж?! – после чего спикировал на тракторе к вечерней реке и, светя фарами, с ожесточённым восторгом смолотил гусеницами все свои вешки.

Потом с рыбалкой стало глухо, а тракторным ремеслом без топлива не разжиться. И Дядька то и дело являлся с реки порожним, стеснительно обедал и, повертев в зубной дыре, задумчиво глядел на изжёванную спичку с капелькой крови на конце. Он, как раньше, иногда ночевал у родителей, может быть, казнясь тем, что нужно возвращаться к Старухе ни с чем. Воду гольянам он забывал менять, а Старуха не делала этого ему назло, и рыбки всплывали животами вверх, к неописуемой радости кошака, караулившего маленькие смерти на проволочной крышке.

В это лихолетье он перемогался случайным хлебом: грузил навоз, чистил снег, колол дрова и носил воду, а иногда отоваривался «катюхой» под какие-то будущие дела и пропадал бесследно и бесславно. На радость мужикам взыграла лихорадка с цветными, а потом и с чёрными металлами, и в посёлке заработала приёмная точка, в которой оканчивали свои дни сковородки, самовары, топоры, шестерни, медные патрубки, «сапоги» и винты лодочных моторов, радиаторы, катушки электрообмотки и многое другое. Но всё это были пустяки. А вот когда в половодье сбрило льдинами паром, разом лишив связи с соседним берегом, где летняя дойка и сенокосы, то-то было потехи: дизельную распотрошили автогеном, а уж останки расковыряли ломиками! И Дядька тоже подсуетился, смял сапогами и сдал корчаги из алюминиевой проволоки, которыми запасал живцов, и после этого словно какой-то люфт образовался в нём, всё зашаталось и окончательно пошло пропадом…

За корчагами он вынес через бабушкин огород дюралевые желоба, поднял выдергой амбарную половицу и конфисковал все медные и латунные чайники с отгнившими носиками, запчасти от «Ветерков» и бензопил. А то и вовсе волок приёмщику – молодому и цельному двухметровому мужику, уже медленному и тягучему, никогда не ручкавшемуся с клиентурой и вообще равнодушному к чужой гибели, – всё, что найдёт, украдёт, разроет. Но когда все овраги и ямы прошерстили, а трактор, который Дядька начал развинчивать на чермет, с волнением видя неохватный объём работы, отняли с позором, он за стакан водки сбагрил Хохлу грохочущие в кармане гаечные ключи. Это было как будто последнее его, ещё державшее на земле, и наутро он сам, должно быть, удивился своей внезапной лёгкости.

Однако не всё ещё было потеряно. Едва весной вымывало из снега залежи полезных предметов, Дядька бродил по посёлку и собирал в мешок алюминиевые консервные банки, прессовал камнем на пустыре, дабы придать товару требуемый габарит и способность к удобной транспортировке. Плющил заодно и жестяные, но обман рано или поздно раскрывался, и поставщика учили, стараясь не повредить телесную подробность рук и рёбер.

– Ну, Бомжара где-то чего-то надыбал целый куль! – злословили вчерашние мальчишки, недавно окружавшие его с деревянными автоматами, и эта грязная недеревенская кликуха вилась и каркала над Дядькой до его смерти.

Она, шпана, скрадывала его в проулке, или со спины ради смеха спинывала шапку, когда, один-одинёшенек, он сидел на теплотрассе и вышелушивал в газетный обрывок найденные окурки. Теперь его облаживали, чтобы завладеть водкой. И уже настолько Дядька был немощен и безвреден, что и лопата с пешнёй не спасали, и даже силы – взмахнуть, пусть не самому ударить, но хотя бы накрыть себя от чужих ударов – не осталось в нём. Всё изошло, истаяло, иссякло! Одна прежняя крохотная слава землепашца пылилась с районными газетами в могильных склепах библиотек.

С землёй Дядьку связывало ныне лишь картофельное поле, после вспашки разделяемое тычками на две половины – его и Старухину. Свою картошку он ещё в августе прямо с куста разбазаривал горожанам, искавшим в деревнях дармовщину, к осени корыстился Старухиной, и Старуха объявляла очередную мобилизацию. Дядьку пробовали обуздать, возились с ним, как тараканы с немытой поварёшкой, а если ничего не получалось, Старуха вырубала нарушителя границ чем-нибудь не подсудным, но действенным.

Когда и с огорода вытравили, Дядька стал кормиться возле Хохла.

12

Хохол торчал на пенсии, весь в тайнах легендарной юности и в нынешних заботушках. За легендарность он отсидел, и с юридической точки зрения она его не чекрыжила. А вот с настоящим была определённая нервозность.