Радуница

Осенью он мышковал на опустевших дачах, присматривал на предмет крайней необходимости железные печки, лопаты, грабли, вёдра или тепличные рамы со стеклом. Он учил своих мальцов жизни, и они тоже присматривались, воровали в огородах картошку и капусту, толкали киргизам за шмотки. Зимой караулили на трассе продуктовые фуры, идущие дальше на Север. На затяжных подъёмах длинные и неуклюжие спотыкались, плелись черепашьим шагом. И здесь можно было вспрыгнуть на подножку контейнера с примитивным засовом на дверях… Сам Хохол подгазовывал сзади на старенькой неприметной «Ниве» с открытым багажником, который тем более увеличивался в объёме, что заднее сиденье за ненадобностью вынимали. На всякий случай в такие ночные маршруты Хохол возил две смерти в стволах. Впрочем, риск был недолгим: наученные горем водители стали запирать фургоны на замок.

Но Хохол не отчаивался, справедливо считая уныние смертным грехом, и завёл торговлю медицинским спиртом, из процентных соображений получая его от знакомого главврача районной больницы, то есть действуя по предварительному сговору, а чтобы придать продукции особый знак качества, который выгодно отличал бы его спирт от суррогата других барыг, он примешивал к пойлу димедрол.

Как человек Хохол был прост и аскетичен и никогда не требовал от покупателя сверх того, что с него можно было слупить без всяких последствий.

Но, слава богу, слупить можно было многое.

Дённо и нощно перед его хозяйским оком чередовались кули с картошкой, комбикормом и овсом, трудоспособные и временно безработные бензопилы, свечи зажигания, речная рыба, ковры, канистры с бензином и без, рубероид и гвозди, грибы, ягоды, живые кролики и обезглавленные, кровившие в мешке петухи и куры вместе с яйцами, а также мётлы, топоры, берёзовые топорища… Образцы народной мастеровой культуры были тем необходимее, что сам Хохол уродился на редкость пахоруким. Это, однако, не мешало ему довольно сносно затыкать бутылки газетными пробками. Бутылки Хохол тоже принимал, мыл в цинковой ванне с мутной водой, разумея, что спирт сам выжжет заразу. Потом он даже перехватил по дешёвке закаточный станок, словом, поставил своё производство на широкую ногу.

Зависела от Хохла вся местная бражка. Жёны пропойц чихвостили проклятого скупщика, жалобили детскими слезами, угрожали красным петухом, а он пропускал мимо ушей. Тогда капали в районную газету, и реденько, ради служебной галочки, Хохла ловили на продаже палёной водки. После этих проверок Хохол резал бычка или корову, но самообладания и личного достоинства не терял и, выждав неделю-другую, снова брал канистру и ехал в город.

И уже не просто везли на санках или в тележке стиральную машинку «Малютка», не просто покупали на детские выплаты «пузырь» или два, а со всеми потрохами, однажды и навсегда сдавались внаём. Иногда всей семьёй, от мала до велика, копошились у Хохла в огороде, ограде и стайке, пилили и кололи дрова, разгребали хлам и по зловещей указке хозяина закрепляли колючую проволоку над забором, через который детвора общипывала ранетки. В обед ели на крыльце то, что им выставляли в тарелке за дверь, и к окончанию рабочего дня отчаливали кто при вздутых парусах, а кто размахивая руками, как вёслами. Но всегда находились такие, которые плыть никуда не хотели, да и не могли. Этих Хохол, посмотрев по сторонам, выталкивал взашей, и они телепались на неверных ногах, но с прекрасным и радостным чувством трудовой занятости.

Наступал час, когда прогнивала некая важная пружина, и этот сложнейший аппарат, налаженный Хохлом до послушности механических часов, вдруг начинал сбоить. Такое случалось, если кто-то из человеческого конвейера валился мёртвым в дороге, распадался печенью или загибался в пьяной драке, вообще уезжал в красном рубище на погост. Вскоре его место занимал другой. Так, словно передёргивая затвор, Хохол расстрелял обойму из мужичков ближнего околотка. Ездил на машине, агитировал дальних поселковых. И эти тоже рано или поздно исчезали, а Хохол, бывая в настроении, с бодрым посвистыванием осведомлялся:

– Чё-то Васю Шевелёва не видно! Занял у меня тридцать рублей и зашкерился… Уехал, что ли, куда-то?

– Уехал, ага, – отвечали Хохлу. – В микрорайон Осиновый!

– Вот козёл! – искренне восхищался Хохол.

На вынос, тем паче на кладбище, Хохол при всякой погоде не ходил. «Он такие мероприятия не любит!» – охотно объясняла его жена. Он и сыновей приучил «не любить» и вообще не разбрасываться по мелочам, а строго идти к одной высокой и светлой цели. И они шли: до свадьбы косили от армии и осваивали модные профессии, шерстили технические книги, а художественные называли хренотой на вате, копили тити-мити на городскую хату, на крутую тачку, на отпуск в Таиланде и, озирая красноречивый идеал отца, ни тушить поселковые пожары, ни зарывать алкашей тоже отродясь не ходили. Пожалуй, только ехидный смех над теми, кто жил и думал по-другому, был единственной бессмысленной тратой, которую дети Хохла позволяли себе.

И жил-был Хохол счастливый и сытый сам, и вся его семейка жила-была счастливая и сытая.