Радуница

Пришла из школы комиссия, покатила шаром, покачала головой. Пришлось ехать в город, оформлять кредит и покупать компьютер. Это он ещё в котельной дежурил, положение позволяло. Потом загулял, кредит просрочил, залез в другой… Крест-накрест! Наконец, пристав. В кожаных перчатках, как Гитлер. Проси не проси, а корову – под нож…

И вот сегодня – воздух в кармане, вошь на аркане! Стайки распилил на дрова, сенокос зарос ольхой, завалинка у дома сгнила, вместо стёкол кое-где куски фанеры. Пенсия, несмотря на северный стаж, с гулькин нос. Из котельной, едва расквитался с банками, проводили за какие-то грехи. Жена мыла в совхозной конторе полы – контору прикрыли. Время завыть, а у них совсем другие песни…

Чуть свет, прежде чем закуролесить по посёлку, дядя Лёня идёт на реку с вёдрами из разных дивизий – пластмассовым и цинковым. Отличаются они и по объёму, и чтобы не было крена, зимой дядя Лёня кладёт в то, что поменьше, кусок-другой льда, а в прочее время просто несёт и матерится из-за этого несоответствия тяжестей. Набрать одно из вёдер неполным ему не придёт в голову.

В том, что он таскает воду на руках, есть что-то архаичное, исконное, мужичье. Теперь мало кого скараулишь за ручным трудом. Все норовят прожить чужими руками, а свои берегут для какой-то другой жизни, наверное, очень важной.

Дядя Лёня не бережёт. Не знает, скорее всего, что ещё будет какая-то другая. Вся она у него позади, чему два свидетельства: медаль «Строителю Байкало-Амурской магистрали» и растрепавшееся удостоверение к ней. И нынче он тратится весь, а размотать себя не на всю катушку ему тоже не взбредёт на ум.

Впрочем, это не касается некоторых типично деревенских занятий, к которым дядя Лёня абсолютно равнодушен, хотя бы они и сулили мало-мальскую выгоду. Не охотник, не рыбак, вообще на всякий такой легкомысленный промысел не ходок, даром что во дворе перевёрнута кверху дном целёхонькая «Казанка», он, когда его сомускают, например, на подлёдную ловлю, долго не может понять, чего от него хотят.

– Это, – уточняет, – сидеть на морозе и дрочить?

Зато горазд на другое.

Кажется, из всех видов прибытка, которыми возможно перемочься в деревне, дядя Лёня освоил в совершенстве и уверенно застолбил за собой только рытьё могил. Его вполне задёргали этой на́добой, говоря по нынешним временам, когда кладбище выдвинулось в поле, а на въезде за кладбищенские ворота даже сложили бревенчатую избушку с железной печкой – копальщикам согреться в холода, дёрнуть рюмку-другую. Дядя Лёня и строил на пару с корефаном.

– Все-е-ех похороню! – напиваясь на поминках и поднимая руки, порванные ломом и лопатой, мрачно обещает дядя Лёня.

Бывает, конечно, более одухотворяющая треба: вместе с женой пропалывают грядки старикам, красят, белят, наклеивают обои. Зимой дядя Лёня чистит снег, колет дрова, либо что-нибудь другое по хозяйству. Прошлым летом, к слову, латал крышу медпункта, взяв помощника. Ну, закорячили по слегам четыре листа шифера, закрепили на три гвоздя. За работу назначили тысячу рублей. К вечеру распорядились ими. Назавтра тут как тут:

– Ещё тысячу!

Когда отказали:

– Полезай, Валерка, на крышу, сбрасывай шифер!

И убежали, хлопнув дверью. Что с ними будешь делать?!

3

Этой весной дядя Лёня разжился непыльным калымом. Накануне 9 Мая рано утром загрохотал кулаком в дверь школы, попросил кисточки и краску из кабинета рисования, стал подмалёвывать выцветшие списки на мемориальной стене во дворе, за кустами акации. Видно, что старается на совесть, но получается не ахти. Ведёт то жидко, то густо, вылезает за гравированные контуры букв и роняет капельки, вытирая тряпочкой. Когда забывает, капельки растекаются и засыхают, как янтарная смолка, и дядя Лёня, плюнув, немного погодя и уже размокшие промокает вместе со слюной.

Погода с вечера дождливая, нет-нет да посыплет. Дядя Лёня, ёжась в налипшем костюме «Адидас» с зашитой молнией, но не прекращая обводить, талантливо и с неприличными подробностями ругает небо, дождь, севшую на забор ворону, а с нею и главу администрации, что пообещала за работу тити-мити, и себя, «подписавшегося» на эту халтуру… Словом, что ни попадя! Но при этом и всамделишная боль, которая пронзает душу выпущенной стрелой и торчит из печёнок:

– Дак вот я думаю, сынок, мы хоть какие-никакие, а были нужны! Теперь же нам сказали: «Закройте с той стороны калитку!» Вот я – работал на совхозном складе… Какой там кладовщиком! Наживал за сто сорок шесть рэ чахотку… Много я украл?! Ну, мешок пшеницы или комбикорма скоммуниздишь по тихой грусти, спрячешь в канаве! Ночью прибежишь с тележкой, да и то не себе, а той же тёте Шуре толкнёшь за бутылочку… А сейчас?! Чуть его выберут, как, смотришь, уже тырить начал. Всю страну раздербанили, а на нас, нищету, грешат! Нет, ты приди ко мне, поищи: есть у меня чё или нет?! Ты ведь не был у меня, сынок? И правильно, делать не хрен…

Замечает, вдохновенно откинув кисть, на кончике которой – золотистое семечко: