Радуница

Чёрный, но кормный хлеб с годами выслужил Гошка: мыл покойников.

Это были в основном старики и больной люд, кого не свозили в город, а заключали смерть на месте. Царёв, впрочем, брался устроить Гошку в городской морг. Он даже дал ему вперёд немного денег. Однако Гошка все пропил, а в назначенный день скрылся от Царёва, впоследствии объяснив это тем, что душа его «не лежит». «Чмо!» – раз и навсегда разочаровался Царёв.

Обычно, как только проходила весть о чьей-либо кончине, Гошка терпеливо ждал, когда его позовут. Если долго не шли, являлся в раскрытые и подпёртые палкой ворота сам.

– Примите соболезнова́ния! – ударял на «а», подразумевая тесное знакомство с предметом.

Вешая на крюк меховую шапку с полезшим волосом, напоминал:

– Бог прибрал!

– Бог прибрал! – из разных углов поддакивали со страхом, а больше того с нерадостью нужды в Гошке. – Проходи, Георгич. Присаживайся.

– Можно.

Он будто и не замечал перемен в лицах.

– Чё он сказал-то? Ну, когда почувствовал?

– «Пива, – грит, – дайте!» Нинка сбегала в магазин, я плеснула в кружку на два пальца. Много-то не стала…

– А он?

– Губы оммочил – и сплюнул пеной! «Сжался, – грит, – желудок с рябчиный зобок!» А потом так ноги подогнул под себя…

– Ра-ак…

В последний раз Гошка снаряжал в путь старика Аксёнова. Он жил в нижнем краю, по соседству с Царёвым. Старик Аксёнов был грузный, въедливый мужик и не раз поддевал Гошку за его нерадивое житьё. Но Гошка не попомнил обиды.

– Преставился, значит, Степан Лукич… Сколь ему было?

– Семисят шесь в сентябре справили, – с сухими глазами отвечала старуха, одетая в светло-зелёную телогрейку и пуховый платок: к рассвету, когда узнал и пришёл Гошка, в нетопленной избе заиндевели окошки. – Ишо Гном шучару принёс на пирог, дак я взяла за сто писят рублей…

– Да, немного, можно сказать… – сказал Гошка то, что требовалось в таких случаях, и покосился на горницу. Там клевала ткань швейная машинка и промелькивал, раскачивая на дверных проёмах задергушки, крепкий зад приезжей старухиной дочери.

Шили занавески на зеркала.

В кухне курили копальщики: долговязый чёрный Хохол, чокеровщик с лесной деляны, губастый визгливый Саня и хромой Колай. Гошка кивнул им, сев у печки на дрова. Но мужики были независимы, пренебрегая его должностью и только о своём ремесле думая высоко.

– О, главный помывщик пришёл! – подначил Колай, с вызовом ожидая, что Гошка ответит.

Гошка проглотил.

Копальщики ждали от старухи распоряжений, с какого края бить могилу. Также надо было запастись куревом и водкой, обговорить, что и когда нести на кладбище на обед, скоро ли управятся и какую цену возьмут по нынешним временам. Но горе ещё не обтерпелось, старуха сидела немтырём, словно забыв обо всех, даже об умершем старике. Дочка, впопыхах смыв с лица городские красила, то и дело бросала шитьё и гундосила, донимая скупую на слёзы старуху:

– Ма-а-ма, а папа ничё про меня не спрашивал, а? Не звал как-нибудь?!

– Спрашивал, как нет! Не чужа вить, – невозмутимо врала старуха. – Где, мол, Тамарка, скоро ли будет? Так и умер с этим…

– Ой, ма-ма! – коробился коровий дочкин рот.

«Хватилась она, когда ночь прошла!» – брякая спичками в коробке, подумал Гошка не со зла: дочь опоздала к умирающему отцу, Гошка который год не видел брата и не знал, жив тот или нет, а копальщики от всей этой истории ждали выпивки и богатой закуски. Каждый по-своему был виноват в тех делах, которые творились под небом.

– Чё ж теперь поделашь, доча? – не жалела старуха.

И снова вращалась ручка, мелькала иголка в швейной машинке, в кухне змеился до потолка дым от сигарет…

Со светом копальщики ушли. Гошка с беспалым старухиным сыном Гришкой сняли с сенной кладовки дверь и установили на табуретках в спаленке, где с застывшей на излёте восковой рукой лежал покойник. Старуха уже согрела воду в эмалированном тазе, в котором давали собакам есть. Вернулась в кухню за станком, помазком и обмылком.

– Поскобли его, Георгич. Он бритым любил.

– Свежее где?! – не слушая старухи, тоном начальника спросил Гошка. Он повесил пиджак на гвоздок, оставшись в рубахе с закатанными рукавами и с перетёртым до продольной дырки воротником.

– Счас Тамарка погладит!

– Туфли тоже.

– Будто без тебя не знаю!

С Гришкой за руки-ноги погрузили лёгкого, как пёрышко, старика на помост. Старуха, с недовольной миной сунувшись в спаленку, положила глаженое бельё на кровать и вышла, прижимая к ноздрям концы завязанного под подбородком платка.

– Остальных тоже… попрошу. – Гошка задёрнул шторку.

Немного погодя он объявился в кухне – возбуждённый, с крупной испариной на лбу.

– Это в печку. – В руку старухе бритвенный станок, помазок и мыло. – Тряпки тоже сожги. Воду вылей за пятый угол…

– Добрый ишо. – Старуха повертела в руках металлический станок, под лезвие которого набились мыло и щетина. – В сельмаге за рубель с гаком брала теми деньгами… Может, Гришке отдать? Чё сразу жегчи-то?!

Стоя перед зеркалом в деревянной оправе, отражавшим до пояса, Гошка в два ряда раскладывал пластмассовым гребешком засалившиеся от пота волосы.

– Ну ты чё, хочешь, чтобы смерть передалась другому?