Радуница

– Да ты чё, охмурел?! – вздрогнула старуха. – Господь с тобой!

– Жги-и! И станок, и зубную щётку…

– Он ей не пользовался отродясь!

– …и другие средства́ личной гигиены.

– Ладно. Жечь, дак… Выпьешь маленько?

Поморщась после стопочки, Гошка потребовал от Гришки, которому не перепало, и он демонстративно сидел в стороне, закинув ногу на ногу:

– Пошли, поможешь его одеть! Я ваших проблем не касаюсь…

Служба его, впрочем, не заканчивалась мытьём да облачением покойников, хоть за этим-то и ждали Гошкиного мокрого кашля за дверью.

Он сам, своим хотеньем, кемарил трое суток в кухне, отлучаясь на час-другой проверить избу. Ездил, дрожа в кузове, в лес за пихтовым лапником. Бегал на кладбище глянуть со стороны, скоро ли – сунуться ближе к злым в работе копальщикам Гошка не решался. Держась за край, а больше путаясь под ногами, вносил вместе с другими мужиками купленный в городе гроб – крепкий, просторный, в мягком бархате. Мостил в него мёртвое тело, подвязывая бинтом жёлтые, с синими ногтями руки, взбивал в головах подушку из берёзовых стружек и каким-то особым образом чередил вокруг домовины венки. Подсказывал, следует ли класть алюминиевый крест или лучше бутылку водки…

Словом, нигде не обходились без Гошки.

Его в эти безрадостные дни величали самое малое Георгичем, боясь немилости. Верили, что может положить на избу сглаз и от малого до старого снарядить на погост. Оттого-то даже бабы, в другое время в упор не замечавшие Гошку, и те вспоминали его имя-отчество. Звали от печки, где он, открыв дверцу, курил Гришкины сигареты:

– Павел Георгич, поди-ка сюда! Вот никак не разберёмся, что сначала выносят: гроб или венки?

– Венки, – разъяснял Гошка, оглядев тех, кто пришёл, и с замечательным удовлетворением отметив про себя, что не было никого, кто составил бы против него силу в обрядовом похоронном деле. И хотя он давно убедился, что вся эта катавасия с выносом – мелкая придумка впечатлительных старух и нет никакой разницы, что за чем нести, однако воли своим догадкам не давал. Ведь должность его, кроме прочего, состояла ещё и в том, чтобы зажигать страх в людях и наводить тень на плетень. Но если на то пошло, то чтобы душа покойного отлетела с миром и ни за кем не вернулась, следовало после кладбища пойти в магазин и купить сковородку. И Гошка выжидал момент, когда можно будет раскрыть эту маленькую тайну с большей пользой для себя. – Гроб поднимают…

– Тэ-ак.

– …затем родственники садятся на табуретки. Табуретки выносят, ставят у ворот или возле грузовухи…

– А крышку?!

– Дак её-то наперёд гроба! Сразу за венками. Ставят тут же, у ворот…

– Ну слава тебе, что припё… пришёл, а то мы никак!

– Ничего, спрашивайте… – Раздобрев от общего внимания, Гошка порывался сказать про сковородку, но вовремя прикусил язык. Ещё неизвестно, как дальше пойдёт его дело в этой избе и не дадут ли ему от ворот поворот…

На кладбище Гошка не ездил из принципа; да там и управлялись без него.

Ждал на лавочке у ворот либо руководил бабами, толкавшимися в поварке у печи или накрывавшими в избе столы, а не то дежурил у бачка с водой. Поливал приехавшим с кладбища из ковша, подавая обломки хозяйственного мыла и хлопчатобумажные рушники. Проверив, всё ли ладно, брошен ли собаке поминальный хлеб и вылита ли за пятый угол помывочная вода, а попросту избродив двор будто бы по какой-то одному ему известной и понятной надобности, после всех отправлялся на невесёлую тризну.

Как обычно, садился на углу стола, чтобы не быть никому помехой. Некоторое время стеснительно ковырял кутью, не решаясь разломить обжаренную до золотистой корочки ароматную пышную курицу.

Вокруг переглядывались и шептались, с каждой выпитой рюмкой всё громче и громче. Ожидали, когда откланяется после третьей и уйдёт.

Гошка не уходил. Со вторым заходом снова, уже более уверенно, шёл за столы. А если случались богатые похороны, то, пошатнувшись на крыльце, тискался и в третий ряд, меж близких родственников.

– Вот животное! – наконец взрывался чей-нибудь сытый басок, который глушили бабьи увещеванья, но он всё равно касался Гошкиных ушей. – Я его сейчас выброшу за шиворот! Ты мне руки не вяжи, Любка, забудь дурную манеру!..

– Да пусть пьёт, чёрт с ним! – великодушничали хозяева, если были трезвы и сами не лезли в бучу.

К окончанию поминок Гошка забывал, кто он и что и по какому поводу сидит в этой избе. Поднеся к губам пустую, уже не восполняемую рюмку, он с удивлением тряс её в рот. Рюмку после него мыли с содой, а пока Гошка ещё торчал за столом, рассоплясь и чихая, бдительно следили, чтоб его чашка-ложка не смешались с другой посудой или сам он прокажённой рукой не загрёб из общего блюда пятачок колбасы или звёнышко копчёной рыбы…

После похорон шли поминные дни. На девятины обычно Гошку звали сами родственники, а вот насчёт сороковин надеялись, что он забудет и не придёт.