Радуница

– Я умная и считаю до десяти! – поднимаясь и отряхиваясь от сенной трухи, сказала девочка со слезами в голосе. – Ну скажи, а?!

– Во-одку пошёл пить, ду-ур-ра! – ничуть не тушуясь от близости Гошки, Петька цыкнул слюной, золотистой от нажёванной прошлогодней пшеницы.

«Отца на тебя хорошего нету, он бы оборвал язык!» – безучастно, словно речь шла о ком-то другом, подумал Гошка, и скорей мимо этой избы. Не дай бог, выскочит Стёпка – всегда злой и голодный, даже у Гошки стрелявший курево, – и, чего доброго, упадёт на хвост.

VI

Недалеко от соснового колка, когда-то специально оставленного посреди поля, Гошка перевёл дух, словно внутреннюю стрелку, по которой двинулась бы его неважнецкая жизнь. Он спятился с дороги, когда из-за спины накатила, с шорохом разбрасывая камешки и играя музыку, тёмная иномарка. Спасибо, ушла не на кладбище, чего Гошка опасался, а поползла в гору, на городскую трассу. Всё же он оглянулся: не идут ли на кладбище машины? Но к этому времени все управились и, по подсчётам Гошки, никого на могилах быть не могло.

От этой догадки сделалось ясно и легко. Плыли облака да ветерок раздувал алым сигарету, рассыпая столбик пепла.

– Нынче я первый, кажется, – сказал Гошка вслух, имея в виду, что другая бродяжня отстала.

Как он и думал, кладбище под вечер опустело, снова стало тихим. Пестрели прутья оград. Лепетали старые и совсем ещё свежие траурные ленточки. С первых бугров Гошка согнал собак. Они прибежали раньше него и подчищали с тумбочек печенье и шоколадные конфеты прямо в обёртках, лачили кисель, разваливали хвостами поминальные рюмки. Гошка покидал в них сухими комьями земли:

– Пош-ш-ли! Пош-ш-шли! У-у, я в-в-ва-а-с-с! Хорошего волка на ва-ас нету!

Собаки отступили. Ощерились, низко нагнув зубастые морды. Но броситься на пропахшего табаком и водкой человека побрезговали.

Они покрались вдоль изгороди, следя с хрустом сглатываемой слюны, как человек, становясь на четвереньки, собирает котлеты и пироги и жадно пьёт из рюмок, перхая в надсадном кашле. Они доедали за ним шелуху яиц и колбасные шкурки. Брели поскуливающей сворой, нацелив морды не столько на человека, чьи ноги от оградки к оградке делались развязней, сколько на рюкзак, из которого пахло жратвой и жизнью…

А Гошке стало совсем хорошо. Не омрачали даже мысли о старике Уткине, который так же шастал по могилам, спал тут же, на кладбище, и однажды не проснулся.

Не замечая идущих по пятам собак, Гошка скитался по узким петлистым дорожкам, навещая всех подряд. Радовался, встречая забытые имена на жестяных табличках или обветшавших дощечках. Его удивляло, что он как ни в чём ни бывало ел, пил, спал, занимался чепухой, кручинился непонятно о чём, а в это же время под этим же небом одна за другой гасли жизни стариков Башаровых, Лёньки Борисова, Васьки Хромого, Гришки Иванова, Чебака, Мишки-батрака… Баб мыли Зойка-квашёнка и тётка Настя, а из этих мужиков многие прошли через его, Гошкины, руки! Многих он омыл, многих поскоблил станком и снарядил в последнюю дорогу – и они не должны быть на него в обиде.

– Светлая память, земеля! – И Гошка ронял из рюмки на бугорок несколько капель, считая их движением губ.

Пил, обхватив рюмку всей ладонью, далеко по стеклянному ободку оползая нижней губой.

На одной из могил, почему-то особенно расчувствовавшей ему, он даже покрестился, глядя на пасхальное яйцо, оклеенное изображением Христа. Его, впрочем, Гошка тут же и соскрёб, загвоздив ногти, а яйцо облупил и закатил в рот.

От рюмки к рюмке делаясь вдохновеннее, он вспомнил про куст боярышника и за много лет впервые пришёл к нему, повесил рюкзак на штакетник и пошатнул деревянную калитку. Она, как будто только этого и ждала, отскочила с перегнивших шарниров и беспомощно повисла у Гошки в руках.

В оградке Гошка упал на четыре кости и стал рвать горстями с двух одичавших холмиков траву, словно волосы на своей беспутной голове. Траву снёс на дорогу, затоптал в грязь. Налив из бутылки две рюмочки, накрыл блинками. Во рву за оградой хранился кладбищенский мусор и старое могильное убранство; можно было присмотреть что-нибудь подходящее для украшения погоста… И всё-таки Гошка посовестился ещё не познанным побором. А вот рюмки, конечно, всё равно размели бы собаки – и он, недолго гадая, осушил их, сглатывая водку вместе со слезами.

– Мамка и ты, батя: простите, если можете…

Плач был слепой, как грибной дождик, и скоро иссяк, сверкая на Гошкиных ресницах. Молчали надгробия. Молчал кладбищенский лес и скудная в этих местах, полная нездешней горечи трава. В небе белели облака. Сопки курились после дождя, отводимого, точно вышней дланью, от сельского кладбища, от маленького человека с простоволосой головой, который спал на земле, подогнув ноги, – преображённый, счастливый, уставший…

Он проснулся незадолго до сумерек оттого, что в головах кто-то страстно зачавкал.

– У-у, я в-в-вас! – зашевелился Гошка, ища рядом с собой камень либо тяжёлый сук. – У нищего украсть котомку?!