Радуница

Рюкзак, сдёрнув со штакетника, выели до дна. Ладно, бутылку не тронули – и Гошка приложился из горла, соображая, куда податься. Он окинул мало-мало ожившим взором таблички, почуял неладное и подошёл ближе. С прищуром прочитал буковки и циферки под выцветшими фотографическими изображениями, ни одно не узнал и с предчувствием своей скорой гибели пошёл прочь, забыв вернуть на место калитку…

Неподалёку заиграла музыка. Гошка, хоронясь, потащился узнать, кто бы это мог быть. Ещё в прошлый раз он приметил на краю кладбища, над одним из свежих погребений, со стороны которого сейчас доносились голоса, дощатый грибок с двускатной крышей. Под грибком стояли лакированный столик с ножками крест-накрест и две узкие гладкие скамеечки. Гошка даже посидел за этим столиком, сметя рукавом сухие листья.

Музыка играла из машины с отпахнутой дверцей. За столиком расположились. Женщины, пытаясь заплакать, толкались у высокой мраморной плиты с выгравированным на ней седым стариком.

– Папа, спи спокойно! Не тревожь нас! – И, пригубив из рюмок, звали грубыми голосами: – Семён, Петя! Подходите, поминайте нашего папика!

Шли мужики. Красные и сальные, обступали с тупым равнодушием к чужой смерти и к смерти вообще чёрный камень и кости чужого человека под ним.

– Давай, батёк, за тебя! – плескали через края рюмок на могилу, на которой не росла трава, выжженная каким-то ядовитым зельем. «Это чтобы не полоть», – легко сообразил Гошка, а вот о том, хороша ли эта предусмотрительность, не знал, что и подумать.

Пока взрослые стояли спиной к столу, шкет с маленькими кабаньими глазками под мощными, как у боксёра, надбровными дугами воровато пил прямо из бутылок, почти не морщась и делая две-три затяжки из дымившихся в пепельнице сигарет: поминал деда.

Гошка повернулся уходить, но пузан с перебитым носом, державший на трассе заежку с баней и проститутками, вдруг закричал совсем рядом, за деревьями, с зажмуренными в диком блаженстве глазами мочась много и пенно между могил:

– Земли – пресс! Всем хватит!

От страха быть увиденным Гошка подшумел листвой, и Пузан его услышал. Долго пялился на Гошку, точно не понимая, кто это перед ним – человек или мертвец. Не сразу и узнал:

– А-а, это ты! Откуда взялся-то?!

Подумав, приказал, застёгивая на ходу распаряху:

– Ну-ка, иди за мной!

Как был с рюкзаком, надетым на одно плечо обеими лямками, так и приплёлся Гошка к столу.

– Шакалишь? – Пузан, уже устроившись в голове застолья, обнажил золотой фикс. Другие терпеливо ждали чего-то, буравили Гошку глазами. – А заработать хочешь?

– Как это? – подался Гошка вперёд, вообразив сдуру, что сейчас его посадят за стол и нальют из коробки заграничного вина, что краснее схаркиваемой им крови.

Мужики с пьяным сопением зашевелились, а бабы зафыркали в рюмки, обдувая через губу потные чёлки. Пацан, как надрессированная собака, обошёл Гошку со спины.

– А в рыло? – спокойно уточнил Пузан.

Гошка покрылся испариной даже в ямочках за коленками.

– Мне есть нечего, я второй день не ел…

– А меня это не тамо́жит! Ещё раз увижу здесь – самого зарою! Усёк? Ну-ка, Вадик, забаба́шь ему «вертушку»!

И Гошкины ноги в тот же миг подломились оттого, что сзади ловко ударили под колени, а едва он встал на четвереньки, ощупывая всего себя, – проводили под зад носком ботинка:

– Греби отсюда, чахотка!

VII

И когда Гошка плёлся с кладбища, от реки поднялся серый клуб пыли.

Он полетел, разрастаясь, дыбя в поле кучи соломы, осадил Гошку на полпути к дому, вобрал в себя – и замер, вертясь на одном месте, точно пытаясь пробурить дырку.

«Конец, как старику Уткину!» – ужаснулся Гошка, обеими руками схватив кепку.

Ничего не стряслось! Пыльный буран прошел, и жизнь не кончилась в Гошке – кончился хмель. Вырвались, как дымы над загоревшейся изнутри крышей, чёрные тучи. Нависли над жёлтым от сосен и вечернего солнца перелеском. На землю упала тень и стала дышать, как живая…

Шёл Гошка, перебирая в памяти неприятную встречу, то и дело воспламеняя спичку и утоляясь горьким дымом. И его всё не оставляло ощущение деятельного добра, которое при удачном раскладе он мог бы посвятить людям.

Рыжая телуха, расшатав башкой колышек, увязалась за Гошкой. Поволокла длинную, в три жилы, верёвку, примкнутую к стропяному ошейнику кованым вертлюгом.

Она нагнала его в лужку за крайней избой и требовательно поддела мордой под зад, а когда он в трепете оборотился, медленно отомкнула шевелящийся рот с несмолотой жвачкой между зубами. Замычала, заломив уши и затекая кончиком шершавого розового языка попеременно то в одну, то в другую влажную ноздрю.

– Но-о, пошла-а! Пош-шла-а-а! – замахнулся Гошка, но ударить по глазам не смог…

С весной старухи грелись на лавочках, вкопанных вдоль угора. Кутались в стёганки, чтобы не надуло от реки. Приметив Гошку с живым деревенским любопытством ко всякой душе, а не ради порожнего внимания к чужой одёже, заговорили разом:

– Ну, Георгич откуда-то шагает, пыль поднимает, сам весь в пыле! Садись, парень, к молодухам!