Радуница

– Всё, кранты стахановцам: Гоха всех в ж… оставит!

Однако только одну посевную и отстоял Гошка, а потом загремел в больницу.

Вернулся неузнанный, хуже, чем отбыл. Каждую мелочь видя вокруг. О тени своей, шагающей впереди него, догадываясь как об отражении парящего облака.

За время его отсутствия возле избы взбурлила шумная весёлая трава. Гошка, остановясь у ворот, стал месить её ногами…

С того дня пошёл Гошка в разнос, раз уж почин этому был дан, а угрызения совести его равно терзали, много ли, мало ли он набедокурил. Собственно, знание о том, что всё равно метаний души не миновать, и двигало им в эту пору. Гошка словно бы приказал:

– Подыхай, душа! Хорошей узды на тебя нету…

Он совсем зачернился, провонял потом и луком. Стал чаще кашлять, выдувая алым мясом рот. В довесок свалялась в один тягучий спутанный комок речь. А в июне, когда хозяйки сгоняли под угор коров, жалясь молодой крапивой, он с вечера, как обычно, заложил дверь – и долго не открывал назавтра.

Это произошло ночью, во время грозы, при фосфорическом блеске молний.

Больше недели маленькое обиженное тело, свезённое в городской морг, ждало бесславного зарывания в красную глину, которая раскисла от дождя, сквозь дыры в крыше лившего во мрак Гошкиной опустевшей берлоги. А после Троицы его провезли мимо избы в казённом автобусе с чёрными шторками на окнах. И как-то сразу забыли.

Мир праху его.

16 марта 2011 г.

Тоска

По ночам за окошком столярки опадали акации. Жёлтые стручки, ударяясь о тротуар, сухо щёлкали, словно семена подсолнуха на раскалённой сковороде. Вкрадчив и тосклив был этот раскрывающийся шёпот. А ещё недавно смуглые от загара мальчишки, забравшись на забор, рвали с акации свистки и, пузырясь слюной, что было сил дули в них, шорохаясь из конца в конец деревенских улиц.

Апатия, тревога и грусть посещали в эту пору столяра Николая Горлова. Таким всё постылым виделось, как сквозь запотевшее стекло: столярка с её древесной пылью, совдеповские рубанки, рашпили без ручек, ждущий лакировки ружейный приклад на верстаке… И даже курил он, лёжа на топчане, без боязни уснуть и сронить окурок в стружки. Жизнь избывалась в нём? Но ему шёл только шестой десяток, едва обметало инеем волосы, которые и раньше не были богаты, а тут и вовсе сопрели и поползли на макушке драным пером. Не было заделья душе? Он обеими руками держался за столярную работу, хотя всё шло ко́сом и давно не жаловали его кустарный труд. Пошатнулось здоровье? В нём ещё было полно сил, в одиночку разбирал острые пачки тяжёлых смолёвых досок, когда их изредка привозили с пилорамы, а уж если выбегал зимой из бани, синея татуированным орлом на плече, – легко, будто напёрсток, опрокидывал над собой ведро брызг и леденящего холода… Чего же ещё?

Столярку сложили из бруса ещё в прежние времена, на отшибе между посёлком и старой деревней, пристроили навес для наружных работ. Горлов и его подельник Шевелёв подвизались на этом объекте, прогоняя доски сквозь распиловочные станки, стучали молотками, вжикали ножовками и рубанками, что-то клеили и садили на шплинты, по уши покрываясь пылью, чуть жёлтой от лиственничной примеси. Она запорашивала волосы, натряхивалась за рубахи, проникала в сапоги, в дырявые от гвоздей карманы, опушала ресницы и курчавые волоски ноздрей, одна за другой высмаркиваемых после работы. Долгие годы столярка как могла снабжала посёлок дверями и оконными рамами, табуретками и детскими кроватками, а то сборным материалом для теплиц-парников и прочего необходимого строительства. Когда дела шли особенно удачно, визжание циркулярного диска не закатывалось под железный кожух и с заходом солнца, а столяр с помощником, дурея от барыша, к ночи заливались по самые глаза дешёвым пойлом и долго галдели на крыльце, сплёвывая окурки в звёздную спящую улицу.

И думалось, не будет конца благолепью, народная мощь вовек не изыдет.

Однако пришли новые времена, вгрызлись и до плеча выели рабочую руку. «Проводили Брежнева – стали жить по-прежнему! Заменили Горбача-трепача на Бориса-стукача, ох, стукача!» – складывали по деревням. И нужда в столярке отпала. Всё меньше поступало заказов, а потом лишили леса. Вот уже который год станки под навесом скалили сточенные зубья дисков, медленно ржавея в сырой окиси уличного воздуха и забываясь смертельной, непробудной дрёмой. Вместе со столярным ремеслом постепенно чахла и жизнь столяра. Он без дела шатался по посёлку, заглядывая в чужие дворы поверх штакетника, который сам же когда-то и пилил, справлялся, нужно ли чего по его ведомству, чертил по доске культяпками правой руки, что-то объясняя хозяину. Но не было на него настоящего спроса, а сердцу – вдохновения, никто почти не строился, разруха над всем взяла верх. Так что вскоре он и ходить бросил, больше сидел в столярке, как старый пёс на цепи, переживая, что без него столярку раздербанят отвязавшиеся люди…